Алексей Суховерхов - Песни Свободы

– Давай, Антон, я тебе покажу, как она звучит.

– Давайте, – ответил мальчик. С нескрываемой надеждой в голосе.

Максим придвинул еще один стул поближе, сел и сыграл пару песен. Совсем детские. Те, которые исполнял еще в детстве, когда сам учился в музыкальной школе. Про Чебурашку и Крокодила Гену. Про Чунга-Чанга. А потом – несложную для детского восприятия классическую мелодию. Для того чтобы мальчик мог почувствовать, что за инструмент – будет его! И вот здесь – Максим превзошел сам себя. Конечно, сказывался многолетний опыт, годы учебы и эти каждодневные репетиции между посетителями. Казалось, он играл – как никогда и ни для кого в этом зале. Положа руку на сердце, играть на маленькой гитаре для него, для взрослого мужчины, было не очень удобно. Но он очень-очень хотел, чтобы его музыка – запала в душу этого маленького ребенка. И стала своеобразным напутствием на нелегком жизненном пути Антона.

– Вот так вот. Я этому тоже, как и ты, учился в музыкальной школе, когда был таким же.

– Да, папа, давай купим эту гитару! Она мне подходит! Я хочу, что бы она была моей!

– Точно подходит, сынок? Ты уверен, что будешь на ней заниматься?

– Конечно, буду, давай купим!..

Антон еще не знал, что его ждет. Максим проходил и это. Сначала радость и эйфория от первых уроков и маленьких побед. Первые пятерки – а хорошие учителя всегда ставят хорошие оценки начинающим. Музыкальная школа, в отличие от обычной – действительно место, где работают добрые и одухотворенные люди. И все же потом, обязательно – чувство: да пропади оно все пропадом. А уже после этого, для избранных, для тех, кто переборол себя, кто все-таки не бросил – приходит настоящее умение. А с годами и мастерство. И на всю жизнь – любовь к музыке. Которая рождается в твоих руках.

Но все-таки в глазах этого мальчика было что-то особенное. То, что мы утрачиваем, становясь взрослыми. Разбазариваем и разбрасываем. А он – он еще не успел потерять ни капли.

Они прошли к кассе. Максим помог подобрать чехол для гитары. И маленький Антон с гордостью повесил свой инструмент себе на плечо. Он нес его сам, когда они уходили.

Рабочий день подходил к концу. Максим собирался домой. И думал: все по кругу. Кажется, еще вчера я впервые взял гитару в руки. Это было так давно – и в то же время – как сейчас. А сегодня другие – начинают этот путь с самого начала. И раз есть на свете такие вот малыши и их родители, значит, может быть, еще не все потеряно? А он, Максим, продавец музыки – на своем месте? Жизнь продолжается? И нам на смену придут наши дети, которые сделают ее лучше?

А часы Александры Андреевны целы и исправны – до сих пор.Они были отреставрированы уже в наше время.И висят сейчас на стене у одного из внуков. Их по-прежнему заводят – раз в неделю.И пружины,как и сто лет назад, держат завод. Каждый час раздается и хстаринный бой. Они отсчитывают время. Эти часы пережили три революции, гражданскую и великую отечественную войну. Николая II, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Ельцина. Ониобязательно переживут всех, кто пока остался. Потому что любая власть приходит и уходит. А остаются простые люди. И эти часы. Может быть, они и есть – вечность?

Да здравствует Революция!

Памяти Франсуа Клода Кенигштайна (Равашоля)

I.

Двое жандармов втолкнули Франсуа в камеру. Железный засов с раздирающим уши скрежетом задвинулся за его спиной. Все та же камера провинциальной тюрьмы в Сент Этьен конца девятнадцатого века. Те же толстые стены старинного здания. Маленькое окно под потолком с железными прутьями толщиной в палец. Через него абсолютно ничего нельзя увидеть – только кусочек внутреннего двора. Даже и тянуться к нему не стоит. Но из здесь, внутри камеры, смотреть не на что. Грязный лежак с соломой. Замкнутое пространство: все те же семь шагов вдоль и всего четыре поперек. Гробовая тишина вокруг.

Власть предприняла небывалые меры безопасности, когда его перевозили из Парижа. И здесь на суде – охранников было больше, чем зрителей в зале. В провинции Луара, его знали меньше, чем там, в столице. И даже друзья покинули его. Может быть, потому что он предпочитал действовать один.

Этого не может быть. Они не могли так поступить с ним. Государственная машина сама преступает закон. Его судили не за то, за что хотели казнить в Париже. Ему не дали сказать последнее слово – а ведь он написал речь. Разве это не право обвиняемого – сказать все, что он о них обо всех думает?