Фил Волокитин - Ана Ананас и её криминальное прошлое

Так вот, теперь каждый день папа сидел в интернет-кафе и расплачивался коричневыми монетками, которые дал ему на счастье директор школы. Поиски квартиры в Интернете к успеху не приводили. Хозяин кафе, уставший от бесконечной коричневой мелочи, посоветовал почаще обращать внимание на объявления в супермаркетах. Но там не сдавали квартиры. Гораздо чаще продавали ненужные вещи. Ненужными оказывались либо лыжи, либо катер либо старинный мопед. А на другой день снова – либо мопед, либо катер, либо старинные лыжи.

Мы обошли все супермаркеты, но объявлений о сдаче комнаты не нашли. Папа вконец занервничал и ушёл смотреть на воду. Просто так, лишь бы успокоиться. В конце концов, папа досиделся на набережной до того, что в руках у него оказалось маленькое объявление, написанное мелким почерком, на клетчатой бумаге. Маленькую, замерзшую, уставшую летать взад-вперёд бумажку принесло к папе ветром. На первый взгляд это был лишь обычный листочек в клеточку и папа отшвырнул его сапогом. Он ещё недостаточно верил в сказку.

Зато я в сказку верила. Я поймала листочек в клеточку раньше, чем ветер унёс его в сторону противоположного берега. Текст на листочке был таким: «Готова сдать комнату. Только тем, кто не говорит по-турецки».

Ниже был указан телефон и адрес. Прямо на Репербане!

Когда папа понял, о чём идёт речь, он плюхнулся в лужу от радости. Как же нам повезло, что по-турецки мой папа совершенно не разговаривал!

Пока папа названивал в дверь, я присела на чемодан. Помоечный чемодан уже давно треснул пополам от плохого обращения. Вещи рвались наружу. Отступать было некуда.

Сперва дверь приотворилась на щёлочку. Потом на цепочку. Потом сразу настежь – видно, по ней долбанули ногами. Из дверного проёма сурово глядела немолодая женщина с лопатой наперевес. Видок у неё, как, впрочем, и у нас, был слегка озадаченный.

– Здрасьти, – сказал папа. – Это я. Тот, что не говорит по-турецки.

Он путано объяснил, почему он по-турецки не говорит.

В ответ женщина нехотя кивнула.

– Я Лиза, – сказала она, продолжая держать лопату наперевес. – Я из Москвы.

Но в Москве уже давно не живу. Живу здесь. Но чаще живу в Калифорнии.

В ответ на это папа церемонно раскланялся и пропел.

– Майн херц блут паппа…

Хозяйка долго глядела на поющего папу, сжимая лопату в руках, как будто раздумывая – может, бить сразу? Но, в конце концов, улыбнувшись, она пригласила нас идти следом за ней. Лопату из рук хозяйка не выпускала.

Поднимаясь на второй этаж, мы успели пропахнуть запахом серы и синюшной мази, которой лечат ссадины и синяки. Во всём остальном, дом был в превосходном состоянии. Комната напоминала автобус, разве что только без кресел. Окна были по всей стене. Обоев в комнате не было. Каких-нибудь приятных обиходных бытовых мелочей тоже. Половину потолка занимала огромная самодельная вытяжка. Под ней была расположена маленькая газовая плита. Из-за вытянутой наружу и наверняка сломанной ручки, плита выглядела как старый патефон. Всё, вместе с ушастой вытяжкой, напоминало огромный доисторический граммофон с рупором. Вместо кресел на пол был брошен старый, уписаный в кесю матрас и вязанка раздёрганных соломенных пуфиков. На стене был ковёр. Под потолком болтались дамские веера. Они были похожи на веера, что обычно бывают под задницей у павлинов.

Входя в роль опытного квартиросъёмщика, папа подёргал за давно не стираную занавеску. Занавеска тут же отвалилась и продемонстрировала романтический вид на типичные репербанские красные фонарики. Глядя, как папа мыкается, хозяйка приободрилась. Сейчас она выглядела почти доброжелательной. Сев на стул, она сказала с какой-то особенной теплотой:

– Я то что? Тут, на Репербане сплошные Бармалеи. И я их страшно боюсь. Оттого у меня в руках лопата.

Она взмахнула своей лопатой так, что комната немного проветрилась.

– Бармалеи… – пробормотал папа, прислонившись спиной к стене.

Отступать в такой маленькой комнатке было некуда.

– Да! – Хозяйка отставила лопату в сторону. – Бармалеев я не люблю. Но вы, кажется, какой-то особенный Бармалей. Не такой, как все. Оставайтесь. Вы это заслужили. Будете меня защищать, когда я приеду из Калифорнии.

Но, знаете что? Она так и не приехала из своей Калифорнии, эта Лиза. Замуж вышла или ещё что-то. В силу вступили какие-то немецкие законы и правила. И мы стали жить в этом маленьком закутке, радуясь, что не остались зимой на улице.

Улица называлась фамилией какого-то Оннезорга. «Оннезорг» – по-немецки значит «без забот». И жили мы, надо сказать, с тех пор, без забот, то есть в своё удовольствие.