О.Покровский - Настоящее время

Отперев иззубренным тёмным ключом толстую деревянную дверь, молодой человек ввалился в длинный тёмный коридор и пошаркал ногами о ворсистый коврик. После стащил с рыжей головы чёрную машинной вязки шапочку, повесил на крючок серенькую кургузую курточку и шагнул, повернув старинную латунную ручку, в комнату по правую руку, где уютное массивное кресло бесстыдно маняще приглашало усесться перед тяжёлым двухтумбовым столом, крытым зелёным бархатом с аккуратными двумя-тремя стопками бумаг. Не парясь по поводу явной музейности помещения, вошедший опустился в мягость кресла, не глядя вытащил из ящика стола книгу в зеленоватом бархате и зашелестел страницами. Некоторое, впрочем, довольно длительное время, нездешняя густая тишина разбавлялась только шуршанием переворачиваемых страниц, маятниковым пощёлкиванием, да каждые полчаса боем напольных часов. Время неторопливо шло своим, невесть кем, когда и для чего заведенным порядком: -Тик-так, тик-так… Бом-м…

Серегина голова отказывалась воспринимать происходящее адекватно. Она шла кругом, заставляла владельца при ходьбе хвататься ослабевшими руками за все, что оказывалось в пределах их досягаемости. Серегу шатало и только руки были зыбкой гарантией того, что не случится столкновения с чем-то, что может оказаться достаточно опасным и причинить травму, либо привести к падению. Лежать парню было тошно и страшно, пожаловаться доктору на состояние представлялось нереальным из-за непрекращающегося болезненного кашля, который начинался спустя секунд десять после начала разговора. Невзирая на лекарства, принимаемые больным, ни боль в груди, ни выматывающий кашель не прекращались, а температура, та и вовсе повышалась третьи сутки. Серега не был в палате самым трудным и внимания на него обращалось не больше, чем на прочих пациентов. А становилось ему все хуже и хуже. Сознание было затуманенным, ни одна мысль не оказывалась законченной, самочувствие и поведение –как у сильно нетрезвого человека. Парень слабел и угасал. Верно, тихо и равнодушно.

Спросите меня, дорогие мои друзья, чем мне больше всего запомнится прошедший год и ответить смогу, не задумываясь только лишь об ограничениях, связанных со всеми известными событиями. Вспомню о несбывшихся планах, непосещённых местах и несостоявшихся встречах, посетую на неудобство дистанционного обучения школьников и связанных с этим комических ситуациях, в кои пришлось попасть непривычным к видеоурокам родителям. Ещё, само собой, пожалуюсь на то, что год этот прошёл совершенно бесполезно для меня. То же, либо примерно похожее скажет едва не каждый из моих соотечественников, добавив, быть может, о болезни своей, или родственников. И всё, ибо повлиять на ситуацию мы можем лишь гипотетически, теоретически… что означает-почти никак. И совершенно не был в этом уверен читающий старинный фолиант в продавленном кресле хозяин квартиры Степан Парамоныч Калашников, если не сказать, что уверен он совершенно в обратном, и небезосновательно…

А вот, зуб даю, други мои, что иного из вас имя Аудитора подвигло на то, чтобы провести параллели, вспомнить вдруг и неосознанно нечто из давно забытого, но для каких-то нужд и необходимостей пронафталиненного и запрятанного в самые дальние закутки мозга. Степан Парамонович, Степан Калашников… Да это же, позвольте, каждому школьнику понятно – герой Лермонтовского сказа о купце, что бился насмерть с царским опричником, возжелав вдруг поменять порядок того жестокого и несправедливого к простому человеку мира. Решивший нарушить и погибший по слову грозного царя. А погибший ли, или изменивший всё же? Впрочем, в любом случае, было это сотни лет назад и автор, то есть- я, просто не парясь, наобум спер у Михаила Юрьевича выдуманный им несуществующий никогда персонаж. И, таки, не буду оправдываться, потеть и лепетать в свое оправдание, как и пытаться обвинить Лермонтова в отсутствии выдумки… Всему своё время.

За окном утро сменил день, прошествовал без особых происшествий мимо и удалился, оставив после себя серо-голубые, подсвеченные местами желтым фонарным светом сумерки. Кажется, сама собой зажглась лампа и очертила круг на столе. По-прежнему мотался туда-сюда подневольный маятник, пробивали свой черед часы, шелестели переворачиваемые пожелтевшие страницы, да поскрипывало кресло. Молодой человек с невероятной для его возраста усидчивостью все листал, читал, изредка поднимая голову и что-то про себя беззвучно проговаривая. И снова шелест. Скрип. Бой…