Григорий Казакевич - Развилки истории. Развилки судеб

Мальчик был маленький и смуглый. Чёрные глаза его внимательно смотрели на старика, но порой, когда тот отворачивался, выражение скуки проступало на лице слушающего, тут же вновь сменяясь заинтересованным и почтительным. И старческая рука касалась порой его плеча – тоже смуглая, но не настолько – скорей, загорелая, выдубленная солнцем и ветром. Жилистая, натруженная рука. Они сидели, в жалких лохмотьях, старик и мальчик, и лучи заходящего солнца озаряли их лица. День закончился. Ещё один день их жизни. Хотя можно ли назвать это жизнью? Старик поднял голову, и багровым стало лицо его в лучах заката, и замер мальчик: величием и мощью дышал облик старца – страшной, невиданной мощью. Воплощением Разрушителя, Шивы казался старик, и рухнул малыш перед ним на колени, и в страхе ждал смерти – для себя – и для мира. И когда коснулась его рука, подумал он: «Всё», – и покорно склонил голову. Но рука подняла его с колен – старческая рука, но сильная, и с насмешкой – печальной и усталой – взглянул на него старик. «Да, вот кому приходится рассказывать это. А, впрочем, и я-то чем лучше? Я, жалкий раб, выполняющий грязную работу, которой тут гнушаются все – кроме таких же презренных рабов, как и я – тех, кого за людей не считают. Я раб – и живу. Живу – к стыду своему. Я, Хранитель Пещеры. Последний. Бывший – ибо нет храма, и нет хранителя – есть лишь жалкий раб, носящий то же имя. Носивший. Теперь – лишь кличку. И всё же! Когда вспомнил я о Пещере – сам Гелиос содрогнулся и поглядел мне в глаза – Гелиос, сын которого чуть не сжёг мир – но что это перед тем, кто в Пещере? Гелиос, потерявший сына – и не только со страхом – с пониманьем взглянул на меня – потерявшего храм. Не спасли они храм, эти боги! Давно уж забыли людские дела и не вмешиваются в них. И про Пещеру забыли. Лишь иногда вспоминают – как Гелиос сейчас – но лишь потому, что я вспомнил! Я – тот, кто помнит. Последний. Нет – есть ещё тот, кто в Пещере!» – Последний луч солнца ударил в лицо старика – страшного цвета. Цвета крови богов – если есть такой цвет. И закричал мальчик – пронзительно и неудержимо, но рука встряхнула его, и он затих. Взглянул вновь в лицо старика – с опаской, но и с любопытством – он не мог удержаться! – ну что же, лицо как лицо, лишь глаза одобрительно улыбаются. А вокруг шумели. Разбуженные рабы недовольно поднимали головы и ругались – на разных языках. Свист! Плеть обрушилась на плечо мальчика, ещё удар – и спина старика обагрилась кровью. Надсмотрщик пробормотал что-то недовольное, и, позёвывая, побрёл обратно в палатку. Вскоре рабы затихли. Тьма опустилась на землю, и в звёздных лучах поблёскивали лишь глаза – старика и мальчика. Говорящего и слушающего. И эллинская речь зазвучала под небом – чужим и недобрым.

«Было так: Крона низвергнули в Тартар, и Зевс-Громовержец поднялся над миром. С ним – боги Крониды. И титанов губили они – силой… и подлостью. Низвергая их в Тартар, превращая в чудовищ. И видело Небо, и видела Земля – но молчали. Но когда был погублен Хирон – мудрейший из мудрых – волею Зевса – подлостью Зевса – содрогнулось небо, сотряслась земля, и вышел титан – новый, могучий – в громе и молниях, в свете багрового солнца, закрытого пылью. Он вышел – громадный и страшный – из чрева Земли, и в земле было тело его, и стряхнул он с себя эту землю, и предстал перед Небом – во всей мощи своей и величии. Величии смерти – ибо смертью дышал его облик – в гневе рождён он Землёю и в скорби, сыном Гнева был он, порождением Скорби. Разрушителем. И окутала туча Олимп. А в туче той – боги. Как дети, столпились они вокруг Зевса, дрожащие и бессильные, и жались к нему, и шептали: “Спаси нас, великий, спаси!” И молнии Зевса ударили в тело титана – разящие, страшные, неотвратимые. И огонь их ожёг его тело. Не ожёг – лишь коснулся. И засмеялся титан – торжествующим смехом, и от смеха того содрогнулся Олимп, затрещали чертоги Зевса. И схватил титан молнии, и сломал их, как палки, и швырнул их обломки в богов – в страхе сжались бессмертные боги – лишь Афина спасла их эгидой – не страшны той и молнии Зевса.