Владимир Колганов - Уходящее время

Вот тут и началось! Имеется в виду то, что происходило в расположенной этажом выше, прямо над головой, квартире. Скрежет передвигаемых по кафельному полу табуреток напоминал вопли раненого африканского слона. Россыпь монет и ещё каких-то неизвестных металлических предметов гремела над головой, как пулемётная очередь, выпущенная из проржавевшего «максима». Среди ночи вдруг раздавался грохот упавшего с верхотуры на пол тела, а утренняя побудка начиналась регулярно с бомбометания в ритме «диско», причём непременно где-нибудь в басах, от чего даже тахта под ним ходила ходуном и норовила сбросить опостылевшего квартиранта. Если к этому добавить, что то и дело принималось интенсивно капать вдоль стояка в техническом шкафу, предвещая очередной потоп, которых Тимофей за время жизни в этом доме пережил немало, можно понять его желание всё это уладить.

Однако сосед нормальных человеческих слов не понимал. Тимофею казалось, что видит он перед собой матроса, идущего на штурм Зимнего Дворца или, на худой конец, каппелевца во время знаменитой психической атаки. И то, и другое было явно неприемлемо в том плане, что нечего было такому объяснять. Когда на тебя прут, закусивши удила, самое надёжное средство сохранить жизнь и себе, и ему – взять да и тихонько отойти в сторонку. Но уезжать из этого дома Тимофей Петрович не хотел.

Пожалуй, причина нежелания сменить место прописки была в том, что, если уж совершать обмен, так исключительно для того, чтобы вернуться туда, где проходили детские и юношеские годы. Где каждый переулок, каждый дом был связан с воспоминаниями об одноклассниках и друзьях. Где подъезды, проходные дворы и подворотни хранили звук его шагов и запах сигарет, которых выкурено было тогда немало. Тимофей изредка возвращался в те места, сидел на скамейке у пруда, смотрел на лениво скользящих по водной глади лебедей, мысленно пытаясь восстановить в памяти то, что было дорого, что отзывалось в сердце радостью и болью. Но с каждым разом всё отчётливее понимал, что постепенно он здесь становится чужим, и место это скоро будет неприятно его взгляду. Вот и улицы забиты до предела иномарками, так что по тротуару даже не пройдёшь. И вычурной архитектуры дома, в изобилии, словно грибы в дождливую осень, появившиеся за эти годы. И мелкие лавчонки, маленькие ресторанчики и кафе, вечно полупустые. Здесь понемногу обустраивалась какая-то другая жизнь, непонятная и ненужная ему. Он становился здесь чужим, потому и не было ему сюда возврата.

А накануне Тимофея пригласили на собрание членов-пайщиков кооператива. Речь должна была зайти о сносе того самого забора. День был пустой, вечером и того горше – совсем нечего было делать. Поэтому и пошёл.

Актовый зал расположенной по соседству средней школы забит был под завязку, до отказа. Тимофею Петровичу давно уже, с начала девяностых, не приходилось видеть такого скопления взволнованных людей, такого яростного, могучего порыва в намерении отстоять свою единственную, неопровержимую и непререкаемую правду. Всё это ясно читалось на лицах тех, кто явился на собрание, и не было силы, которая могла бы противостоять этому напору.

Честно говоря, поначалу даже стало смешно – стоило ли огород городить из-за такой пустяковины, как забор вокруг жилого дома? В конце концов, ко всему можно приспособиться, если очень уж прижмёт. Главное, не отступать в том, что составляет основу более или менее сносного существования. Скажем, если кто-то захочет перекрыть вам воду или обесточит электрический щиток – вот тогда понятно желание пострадавшего пойти на самые крайние в отношении злоумышленника меры. Тогда любые контрдействия и любые аргументы в их оправдание можно было бы понять. В конце концов, если надо тебе вентиль на горячей трубе заменить или забарахлил автомат на том щитке, можно объяснить всё по-хорошему, не унижая гражданское достоинство своего соседа. Когда же из человека пытаются сделать покорного исполнителя чужой воли – можно ли с таким смириться? Тогда требуется стиснуть зубы, сжать кулаки и драться до победного конца.

Вот и сейчас, собрались две сотни человек на свой последний, свой решительный бой. Выберут президиум, примут повестку дня и начнутся прения. А дальше что? Да что ж ещё? Ну, для начала станут лапшу друг другу на уши навешивать! К такому странному, парадоксальному, вроде бы ничем не спровоцированному выводу Тимофей Петрович пришёл, внимательно поглядев на лица собравшихся людей. Желания драться и ни на йоту от намеченной цели не отступать – этого добра было тут в избытке, можно и до другого случая немножечко оставить. Но в то же время, упорство, не подкреплённое ясностью ума, в его понимании представляло собой не меньшее зло, чем малодушие и желание сдаться на милость победителя. Таких горе-радикалов Тимофей немало повидал на своём веку, ещё в ту пору, когда ходил на митинги противников прежнего режима. Впрочем, к презрению примешивался и некий затаённый элемент зависти. Аналитических способностей Тимофею было не занимать, но вот подняться на трибуну и объяснить собравшимся, что разрушать, не имея чёткого представления, как это будет обустроено потом, нельзя, что такие действия чреваты, что все мы рискуем оказаться в дураках – для этого Тимофею элементарно не хватало смелости и уверенности в своих силах. Да и кто бы ему там позволил выступать?