Вадим Михайлов - Послевкусие страстей и превратности мнимой жизни

Он задумался и написал первую фразу:

…Я был любимым ребёнком, и мне часто делали подарки.

Он всматривался в клавиатуру, отыскивая нужные буквы.

…Потом как-то незаметно я стал взрослым, но мне продолжали дарить различные вещи и безделушки в знак любви и просто так.

Он закрыл глаза.

…Подарков в моей жизни было много, очень много, но в памяти остались не все.

…Самым первым подарком был золотой крестик. Он пропал во время войны.

Потом – серебряная ложечка – на зубок. Она вся покрыта мелким орнаментом, как будто это и не ложечка вовсе, а лицо девочки, украшенное изысканной татуировкой…

Через лупу он рассмотрел рядом с пробой дату – 1887 год.

…Она старше меня. Сейчас ей больше сотни лет! Что делала она полстолетия, пока не стала моей? Кому принадлежала? Хочу представить этих людей и не могу. Моя мысль натыкается на серебряную дверцу и замирает.

Эта ложечка лежит у меня в столе. Иногда я достаю её, чтобы съесть яйцо всмятку. Смотрю и удивляюсь – её до сих пор никто у меня не похитил…

Старые вещи всегда сводили меня с ума… Через них я прикасался к прошлому, к предкам и героям любимых книг. Как будто мы живём все вместе в одном времени…

Однажды я увидел серебряный кубок. Он принадлежал когда-то Смирновой-Россет… Из него пили вино Пушкин и Лермонтов… Последний представитель этого рода – Михаил Георгиевич Смирнов – заметил, как зачарованно смотрю я на этот кубок, и предложил мне выпить из него вина. Я не посмел. Но каждый раз, приходя в их дом, я почтительно здоровался с этим кубком. Не привлекая внимания хозяев, только слегка прикрывая веки. Чуть склоняя голову…

– Здравствуй, Кубок.

Это было в Тифлисе, городе моего отрочества и юности.

А еще раньше, мальчиком, до войны, я увидел в антикварном, на Садовой, старинное зеркало… Такой удлиненный овал на птичьих ножках… Как лицо японской красавицы. Я не мог его купить… Я был беден тогда… Впрочем, как и теперь… Я был влюблён в это зеркало, всматривался в него, но лица красавицы так и не увидел… Только свое, детское, полное искреннего любопытства и ожидания чуда…

…Но сначала мне подарили жизнь… Я никогда не любил беготни, суеты, толкотни, избегал соревнований, предпочитал уступать дорогу тем, кто торопится прийти первым к финишу… И вот при всей моей неповоротливости и деликатности почему-то я – один из миллиона моих потенциальных братьев и сестер, – именно я был выбран материнской утробой и выброшен из неё через девять месяцев после зачатия в этот холодный мир. Мать подарила мне жизнь и образ, который почти не изменился за прожитые мной годы. Скоро я снова стану беззубым, безволосым, беспомощным и с тем же детским удивлением буду рассматривать себя, людей, насекомых, рыб и животных… Как будто только что родился и увидел впервые всё разнообразие и великолепие реальной жизни.

…Я помню красный фантик с портретом Мэри Пикфорд. Его подарила мне девочка… Кажется, её звали… Лёка… Лёка Глазунова. В тот день хоронили какого-то вождя. И над каждым домом горел красный фантик с чёрной лентой. Но без красивого и далёкого профиля голливудской звезды. В памяти остался запах конфеты, съеденной накануне, до того как эта бумажка стала моим фантиком.

…Первая прочитанная мною самостоятельно книга… О путешествиях Миклухо-Маклая. Её подарила мне сводная сестра, Вера, и я наконец поверил, что папуасы не черти, а такие же люди, как и мы, только другого цвета и с другими гастрономическими пристрастиями. Я всё ждал с замиранием сердца, когда они съедят этого «Миклуху», и был разочарован, когда узнал, что этого не случилось.

…Мне четыре года. Я смотрю в объектив большого деревянного ящика и счастливо улыбаюсь. Ожидаю, когда вылетит птичка. Я в коричневом бархатном костюмчике. Новая чистая ткань приятно холодит спину. На шее у меня белый шёлковый бант. Маме двадцать семь. Она красивая и тоже счастливо улыбается. Она думает, что я похож на своего прапрадедушку, задолго до того, как он стал генералом у Косцюшко и был убит в сражении с царскими войсками… которыми командовал Суворов… Правда, через несколько десятилетий другой наш родственник с этой же фамилией защищал Севастополь от англичан и французов, о чём говорит мемориальная плита… А я до сих пор восхищаюсь и Суворовым и Косцюшко. И люблю всех моих предков…

…Но черкеску я любил больше. Черкеску мне подарил дядя, который хотел, чтобы я всегда помнил, что я прежде всего казак, свободный и храбрый, а потом уж русский, украинец, поляк, литовец, татарин и всё остальное. Любо! Любо! Любо! Любо, братцы, жить!.. Этот дядя был сотником у Махно, а умер полковником Красной армии.