Ляля Прах - Запах неотправленных писем. Пробуждение

И тогда он ушел в педиатрию. По крайней мере, в детском мире ответственность за случившееся всегда несут взрослые. Наконец-то мистер Беркинс отвечал по справедливости. К тому же Колин подрастал, и отец хотел лично заниматься и здоровьем сына, и его болезнями. Однако Колин рос крепким и умным мальчиком, не доставляя особых хлопот.

Отец и сын покинули кабинет, прошли по безлюдному коридору – как раз наступил тихий час, – спустились по ступеням узкой лестницы и вышли через черный ход. Двор был так же пуст. Это во взрослых больницах пациенты позволяют себе роскошь нарушать любые запреты, так как несут ответственность за собственную жизнь лишь перед собой, хоть зачастую и пытаются бессмысленно переложить ее на государство, медицину или Бога. А дети всецело подчинены системе взрослых. И в этой больнице взрослые – осознанные. Поэтому тихий час здесь означает тихий час, и ничего кроме.

Миновав беседку, колоритно обвитую красным плющом (что делало сидящих внутри нее неприметными для глаз окружающих), они зашагали по дорожке, выложенной желтой брусчаткой, по краям которой заботливыми руками были высажены настурции и фиалки. Гуляющие – в положенное время – дети любили украдкой срывать и приносить их себе в палату. По настоянию мистера Беркинса детей никогда не ругали за такие проделки, хотя плакаты с правилами поведения во дворе, висевшие на специальном стенде, изображали в том числе и плачущий цветок, с корнями вырванный детской рукой, – все это красноречивое художество было перечеркнуто крест‐накрест красным, а под ним крупными буквами выведено для детей постарше, которые уже могли прочитать: «Цветы не рвать!» Но ведь их стремление было таким естественным – окружить себя чем-то прекрасным там, где временно оказался дом. Это только взрослые – если уж случилась такая ситуация, что приходится жить не в тех условиях, в каких хотелось бы, – пытаются не замечать реальности, мечтают каждый день о другом и к другому стремятся; тогда как жизнь их проходит вот здесь, среди старого ненужного хлама, от которого давно пора избавиться (и задышится легче!). Проходит за спешным обедом из некрасивых тарелок от разных наборов, с трещинами, сквозь которые утекает счастье проживать каждый день красиво; за бездумным просматриванием ежедневной лжи под названием «новости»; за сверхурочными часами на опостылевшей работе, потому что никак не набраться смелости сказать «нет» начальнику и коллегам, да и самой работе – зато дома смелости предостаточно, чтобы отказать близким в любой просьбе или сровнять их словами с землей. Да, дети знают, что такое жизнь, тогда как взрослые давно забыли, хотя и думают, что учат этой жизни детей. Увы, большинство взрослых учит детей не тому, как жить, а тому, как умирать.

– Смотри, отец. – Колин показал на старое здание – некогда пристанище редких книг, располагавшееся на другой стороне больничного двора, в тени вековых деревьев, чудом выживших в самом центре огромного мегаполиса.

Слева от входных дверей находилось окно. А к двери вели три широких, гранитных ступени, потрескавшихся от времени и тысяч ступавших по ним ног. «Три ступени до права на жизнь», – подумал Колин, когда впервые увидел это здание и твердо решил во что бы то ни стало организовать здесь приют.

– Это то самое «окно жизни», о котором я тебе говорил. Оно всегда будет открыто для тех, кто по каким-либо причинам не может оставить себе уже родившегося ребенка, но имеет сострадание к нему. Загляни туда. – Колин достал платок и протер им небольшой кусок окна, грязного от прибитой дождем пыли. – Видишь широкий подоконник внутри?

Просматривалось помещение довольно плохо, но все же очертания старинного деревянного подоконника с облупленной белой краской при желании можно было разглядеть.

– Да, что-то вижу, – ответил мистер Беркинс, прижимаясь лбом к стеклу.

– Правда, идеально? Через это окно ребенка, хоть в люльке, хоть в корзине, смогут ставить прямо на подоконник. Да хоть в ящике из-под апельсинов! Помнишь, как нам тогда подкинули на порог больницы перед Рождеством?

– Конечно помню. Еле откачали малыша, еще бы немного, и замерз. Ему даже не догадались подстелить какую-нибудь солому, кинули в одной рваной промокшей пеленке в этот ящик и оставили на холодных ступенях.

Разволновавшись, мистер Беркинс вытер лоб платком с вышитыми на нем инициалами. Платок был уже старый, в пятнах времени, но ни на какой другой он бы его не променял, даже на изделие из тончайшего шелка с золотой окантовкой – ведь буквы «Т» и «Б» когда-то любовно вывела рука Маргарет, единственной женщины всей его жизни, мамы Колина. Он спрятал платок обратно в нагрудный карман. Вздохнул: