Ю_ШУТОВА - Все зависит от кошек

Как ехать, мне опять же Леха эмэмэску прислал, успел. А я на бумажку срисовала, мне с бумажки удобнее, чем по экрану пальцем водить: сначала будет поворот на Синюхино направо, на него пилюем, а за ним метров через триста незаметная такая отворотка туда же, вправо. Там старая булыжная дорога на бывшую, давно исчезнувшую усадьбу, от нее всего пара кирпичей осталась, все хозяйственные колхозники растащили. От этой пары кирпичей надо опять вправо забирать до просеки, там тракторная дорога должна быть. По просеке влево полкилометра, и вновь бери вправо по тропе, что черные следопыты проложили. А там через пару верст и Осинки. В хорошую погоду, в смысле если сухо, я на своем монстре везде пройду, до самых этих Осинок.

И я бы проехала, фигня, что апрель, вся зима была без снега, весна без дождей. До поворота на Синюхино я за семь часов от Города долетела, это, считайте, птицей. А дальше никакой отворотки нет. Устарели Лехины сведения. Здесь трассу расширяли-выравнивали, где-то поднимали, где-то, наоборот, холмы срезали. Все. Нету отворотки. Темнеть уже стало. Стремно как-то на дороге ночевать. И кошка в переноске с утра не пимши, не срамши, жалко скотину. Я атлас из бардачка вытащила. Он тоже старый, но не старей географии. Атлас показывает: еще двадцать километров и вправо поворот на Перепоево. То еще названьице. Большая деревня, домов пятьдесят, за ней еще дерёвка, называется Попадьино, маленькая, домов десяток от силы, тупиковая, дальше только поля. Там дорога пунктиром между двух озер обозначена. Туда, куда мне надо. Только кругалем. Ну и ладушки. Едем.

Через Перепоево рулю, темнота, ни одного фонаря, с двух сторон – заборы высоченные, зона прямо, и тихо, ни людей, ни собак не слыхать. Как вымерло все. Так в тишине и просвистела насквозь. Потом маленькая деревка слева на холмике, поворот в нее шлагбаумом самодельным перекрыт. Но мне не туда, мне чуть дальше и вправо, вот она, отворотка тракторная.

А это что? Колея уперлась в ручей. Нормально? Не проеду, у меня хоть и монстр, но таки не трактор. Я вылезла, походила туда-сюда, фонариком под ноги посветила. Без толку, нет дороги, ночевать придется здесь. Ну и хрен с ним. Спинки передние опустила, получился у меня шикарный сексодром. Спальник вытащила. Кофеварку в прикуриватель вторнула. Сейчас кофейку хлопну и спать. Ну кошку, понятное дело, накормила, напоила и в кустики выпустила на шлейке, чтоб не сбегла сдуру.

Спала я безмятежно. И снился мне Леха. Вроде как нам с ним лет по шесть, и сидит он высоко-высоко на дереве, а я смотрю на него снизу, а он в ветвях и в солнце, его не видно почти, и он орет оттуда с высоты мне: «Ну чё, лахудра? Не боись, лезь сюда, отсюда стратосферу видно!»

Леха – мой двоюродный брат. Мы с ним в один год родились, и даже в один месяц. В городе мы редко виделись, зато на лето родители спихивали нас бабушке в маленький белорусский городок на берегу спокойной речки. Сонный такой городишко, полный лопуховых зарослей, немощеных дорог и чужих садов. И там Леха самозабвенно помыкал мною. Он гонял меня за мороженым, чупиками или семечками, учил делать настоящие индейские луки, плести мифриловые кольчуги из спертой у деда проволоки и бить гарпуном нарвала, живущего в затоне. И всегда орал на меня: «Идиотка недоделанная, дурища колхозная, чувырла болотная, барбандия, лахудра». Я не обижалась. С Лехой было интересно. И он не позволял никому лезть ко мне.

Нам было по девять лет. Леха послал меня за мороженым. Планировалось, что я принесу четыре стаканчика, и мы сожрем их с вишневым бабушкиным вареньем, литровую банку которого Леха увел из погреба и предусмотрительно спрятал за поленницей у сарая. Намечался великий праздник. Но на наш двор я явилась без вожделенного мороженого, зато с разбитым носом и ссадиной под левым глазом. Меня подкараулили наши вечные летние враги, двойняшки Петренки, здоровые двенадцатилетние лбы, наваляли мне по-быстрому и мороженое отобрали. Глянув на мою перекошенную физиономию, измазанную юшкой, слезами и грязью, Леха заорал: «Дура колхозная, лахудра, надо ж думать, кому позволять себя бить! Сиди тут, не вылазь!» – и умчался.

Через пять минут мимо нашего забора пронеслась тетка Зина, мамаша Петренок. Она отчаянно пылила, загребая толстыми ножищами, и приговаривала: «Ой, лишенько… Ой, лишенько…» За ней рысили еще какие-то тетки. Потом промчался дядька Саша, Петренко-старший, а еще через пятнадцать минут туда же проехала буханка-скорая. И тут же метнулась обратно. Леха свесился с забора, вид у него был удовлетворенный. Оказалось, он побежал к тетке Зине на работу, в бухгалтерию нашего раймага, и с порога завопил, вытаращив глаза: «Теть Зин, беда. Ой беда! Таньку нашу в больницу забрали. Она прям изблевалась вся и лежит – не дышит. Она с вашими счас мороженое лопала, налопалась и траванулась. Ее скорая забрала! Ой, помрет Танька! А я к вам побежал! Стучал, стучал, не открывают Колька с Вовкой. И в доме тихо так, как в могиле. Может, они уже того…» Тут кто-то из баб возьми да и булькни: «Ботулизм». И тетка Зина подхватилась. Остальные – за ней. Перепуганные вусмерть Петренки огребли за отбитое у меня мороженое экстренное промывание желудков, слабительное и срочную госпитализацию.