Вперед забегая: Сашкин брат вскоре погиб, я плакала. Хоть и видела его всего однажды, на первом звонке сквозь астры будущих одноклассников, на плечах его тогда сидела довольная Танька Томилина, семилетняя, но уже публичная личность. Казалось, вот-вот уронит она на голову красавцу-старшекласснику тяжеленный на вид колокол с красной лентой.
В общем, Сашкин брат погиб вскоре. Говорили, что его моджахеды, это уж потом выяснилось, что свои случайно. А может все-таки моджахеды, или вообще печенеги: из черепа – сосуд для вина, и ведь не противно. Эти ваши войны, тьфу на них! Детские проказы, а кровь до холки коня. Зачем до холки, почему садам не цвести?
– Всегда что ли цвести? Надоест. Погиб и погиб, бывает, у вас-то что?
– А у нас в квартире… Мы в доме с мамой жили, а газ никогда не проведут, хоть и обещали так часто, что надоело. Грелись дровами, и весне радовались не то, что газифицированные. Сашка и помогал мне укладывать поленницу, у него выходило аккуратно, у меня тяп-ляп. А на ногу ему съехало. Звонкие, березовые, несколько штук разом. Получилось, как бы, в отместку за новогодний танец, за фасолину, но я не нарочно. Веришь?
– Верю, а дальше?
– Ну а что? Сашка виду не подал, покраснел только, хотя, должно быть, больно.
– Не про то я.
– А, третье мая дальше: день учебный, все ленивые. Первым уроком алгебра, где Сашка-звезда, а потом, по расписанию, русский. После перемены он и пришел. Лексей Петрович, Леша.
– Первый раз его увидела?
– Почему первый? Видела до праздников, кажется, в пятницу, в коридоре у расписания. Мы с девчонками обсуждали Асю тургеневскую: какой он, этот её ненаглядный, все-таки противный рохля и, в общем-то, дрянь-человек, и что любили бы друг друга, так нет. Вот тогда Лексей Петрович мимо нас и прошел, вернее не прошел, а спросил, где класс русского-литературы. Мы переглянулись, а Танька – она у нас нахалка, все ей божья роса – осмотрела всего с ног до головы и брезгливо так: «Вам зачем еще?» Растерялся (ну, Танька!), раскраснелся, стал трясти учебником русского за десятый, обложка от рук намокла, бормотал, что новый учитель. Мы поняли, практикант.
– Чайку поставить?
– Поставь. Практикант, поняли мы… У вас и чай есть?
– У кого «у вас»? Ты что, в гостях?
– Извини, не привыкла еще.
– Чай есть, но это не совсем чай, а как бы его изнанка.
– Что значит? Как носок? Выворачиваешь, а там две нитки, как у сома усики?
– Почти. Сам чай, сушеные листочки, он, конечно, отсутствует, но так как мы про него помним, и во рту у нас по нему жажда, то вот он, пожалуйста, парит и жжется, если плеснуть на штанину. Про штанину – для наглядности, понимаешь ведь? Штанов тут, если заметила, не носят, бесштанных, впрочем, тоже нет. Черте-что несу, чайку лучше поставлю.
– Да уж, нагородил.
– Не поняла? Вот зажмурься, ну представь, что зажмурилась, и мигом все поймешь. Поймешь и примешь: мы везде и нигде. Кстати, ты из большой чашки будешь? Или для церемоний, в два глотка наперсток?
– Я из большой, только не с толстыми стенками, а то губе неудобно прихлебывать.
– Как скажешь. Хотя губа, она… Ну ладно, вот зажмурься сначала.
– Что, и засвистит?
– Кто?
– Чайник, «кто?»
– Это по желанию. Рассказывай про практиканта, интересно же было.
– Что, и сахару можно? Конфет? Я страсть, как сладкое люблю! Да знаю, задница растет и вредно.
– Это там вредно, а тут ни вредно, ни полезно, и задница не растет – нету задницы. Оттого не так вкусно. Нюся, Нюра, Аня, соберись! Давай: практикант…
– «Нюся» звал меня, верно. Ты думаешь, мне про чай с конфетами больше хочется? Это я боюсь: расскажу, и он исчезнет. Или останется? У меня ведь не так много их.
– Кого это «их»?
– Вспоминаньев.
– Зачем слова коверкаешь?
– Не знаю. Может, от жадности. Делить не хочу ни с кем слова такие, важные ведь. А исковеркала, и все – мое слово, ни у кого больше такого нету! Ну так что, расскажу, а с ним что будет? Останется или во тьму?
– Останется, для того и разговор. Тут у нас все остается, как в песках египетских, все папирусы целенькие, будто вчера из-под стилуса. Не бойся, Нюся, написанное и прочтенное – считай, вечное. Альфа и омега, как говорил твой учитель истории. Помнишь ли? Из ноздрей его и ушей торчали не волосы, а пучки пожухлой травы. Еще были зубы в два ряда и слуховой аппарат – слишком много примет для одного человека. Знаю, ты так не считаешь. Он говорил, если вру, поправь меня, говорил: «Альфа и омега, начало и конец… урока». Затем, хохоча, выходил из класса.
Читать дальше