Ядвига Симанова - Иллюстратор

Чонга был цел, и это главное. Но теперь нам предстояло пройти через Проклятый лес пешком, чувствуя морозное дыхание приближающейся ночи. И снова я понес сына на руках.

«Папа, – говорил Чонга, – я опять слышу голоса, они в моей голове, они шепчут, от них не отделаться».

Не страх, а злость обуяла меня; я и сам бы хотел вновь услышать эти шелестящие голоса, открыться им, не трусить, как бывало раньше, а вступить в бой лицом к лицу с духами Проклятого леса. Я взывал к ним мысленно: «Вот он я, Сагда, знахарь и охотник на змей! Сразимся в открытом бою! Вылезайте из своих нор и возьмите меня! Только отпустите сына! Не зовите его! Он ни в чем перед вами не виноват!» Но Проклятый лес был глух, ничто не отвечало на мой призыв. Из нас двоих только Чонга своей непогрешимостью, своим светом приковывал внимание темных духов – вконец испорченный колдовством жрецов лекарь оказался им более не нужен. Я вдруг ощутил себя безлюдным, затерянным на краю света островом, к которому и небеса, и то, что под землей, одинаково глухи, отрезанным от мира, где несчастных детей терзают могучие злобные духи, а я одиноким странником бреду сквозь непролазные заросли с непосильной ношей на сердце, неведомо откуда наперед зная, что мой путь ведет к неминуемой потере. Но я все брел и брел сквозь лесную тьму в густеющий туман, а Чонга меж тем бредил, лишаясь сил у меня на руках:

«Я стану принцем в зачарованном лесу, если уйду с ними, так они говорят. Я миную телесную немощь и муки смерти. Они обещают, что я увижу солнце, утраченное людьми. Так говорят они».

«Не верь, сынок, – увещевал я, – не поддавайся, останься со мной, дом уже близко».

Но меня будто бы отрезало невидимой глухой стеной, по одну сторону которой – мой родной сын, плененный лесными духами, а по другую – я, отчаянно пытающийся достучаться до Чонги, которого я нес, прижимая к груди, но который, вопреки всем усилиям, удалялся от меня все дальше и дальше, с понятной легкостью соблазняемый щедрыми обещаниями скорого избавления от тягот бытия. Неискушенный разум Чонги не привык защищаться. Легковерный и открытый, он впустил в свои светлые чертоги лесных паразитов, и те без труда завладели его детским наивным существом, отравив приторным ядом лживых посулов.

На последнем издыхании я вырвался из мрака лесных владений с отяжелевшим телом сына на руках, объятый скорбью в понимании жестокой правды о тщетности всех усилий. Когда назойливые когтистые ветви остались позади, я решился взглянуть в глаза сына. Пустые и остекленевшие – такими я увидел их в последний раз. Положив ладонь на застывшие веки, я ощутил исходящий от тела холод. Сын был мертв, и давно, а все остальное – наваждение, дикий, всепроникающий морок. Исчезнувшее затмение разума открыло его неминуемым уколам боли, и я, утопив лицо в руках, зашелся в безумном, рвущем горло крике. Кровь ударила в голову, в висках бешено застучало, я зажмурился в нелепой надежде проснуться от кошмарного сна, в отчаянном непринятии правды.

Спустя время я открыл глаза. Боль не исчезла, но моему взору предстало нечто: корни одинокого дерева на опушке леса обвивало мерзкое, склизкое, извивающееся красно-оранжевым туловищем существо – та же змея, что мы с Чонгой упустили, – и, если верить Баме, одержимый духом мутант, казалось, ухмылялся, уставившись на меня, сверля своими огненными зрачками. Тут впервые меня охватила ярость, но не человеческая, а подлинная животная первобытная ярость, инстинктивная и необузданная.

«Для сына это уже ничего не изменит, зато изменит для тебя!» – в исступлении выкрикнул я.

Все, что я помню, – это кровь, прилившая к глазам, и жар, охвативший тело. Дальше наступила тьма, и после тьмы я очнулся. В окровавленных руках я держал змею, разорванную надвое; неровные края ее половин сочились тягучей слизью, источая характерный кисловатый запах, и да, это был тот самый запах… запах, исходящий из того самого пузырька с жидкостью, который я, не задумываясь, осушил, выполняя свою часть сделки.

Голова моя успела остыть, тело дрожало от холода в предрассветном облаке болотного тумана. В полусне я добрел до дома, тяжелым грузом волоча за собой мертвое тело сына; в полусне выслушивал соболезнования соседей; в полусне похоронил Чонгу на деревенском кладбище рядом с могилой его несчастной матери; в полусне чередой друг за другом сменялись ночи и дни.

Помню, как впервые за долгое время я решил умыться. Наполнив бидон умывальника колодезной водой, ополоснул лицо, подошел к зеркалу, висевшему на стене, и взглянул на себя: из зеркала на меня пялились, не мигая, огненно-оранжевые глаза – то были глаза змея. И в уме тут же всплывали прощальные слова Королевы: «Ты изменишься, Сагда…» Так вот как я должен был измениться… стать мутантом… но зачем?