Сола - Соус бешамель и высокие технологии

– Затравили… Из-за тебя. Если ты мужик, набей морду завроно.

Моя семья – родители и три сестры – перестали поддерживать со мной отношения, как только я ушёл от жены, и то, что сестра дала совет, что-нибудь да значило.

Увидев завроно, а точнее, его масляную рожу, я понял, на что намекала сестра, если намекала. Поймав мой взгляд, он тоже что-то понял. Но всё же он оказался мужиком – мордобитие сошло мне с рук, а могли б и посадить. Зато я узнал, где твоя мама – законопатили её на север хорошо, а сестра в моё отсутствие добилась перевода её на вакансию.

Какая это была глушь, ты себе не представляешь. Не посёлок, не населённый пункт, лишь станция в лесу. Школой назывался небольшой сарай, а учеников было пять или шесть – дети работников по найму, что работали на лесозаготовках. Жила она в половине барака, а в другой – эти самые работники. Потом она призналась, что на третий-четвёртый день у неё украли деньги со стола, и она голодала.

Я появился более, чем вовремя – это я понял сразу. По её реакции я также догадался, что она не чаяла увидеть меня ещё раз. Я обнял её, и она, глотая слёзы, говорила, что в душе согласилась, когда её удалили с моих глаз – так будет лучше, особенно мне; что каждый день она думала обо мне, не натворил ли бы чего, – и ждала, и гнала саму мысль обо мне! Я пьянел от её слов и терял голову, хотя думал, что давно её потерял. Стараясь её успокоить, я оторвал её заплаканное лицо от своего плеча и спросил с болью:

– Что ж, ты учишь литературе, а про любовь ничего не понимаешь? Ты у меня одна на всю жизнь.

Но она ещё больше расплакалась, и уже мне нужно было говорить – это было начало нашего времени, которое не закончилось (и не могло закончиться) с её смертью.

Мы уехали оттуда, когда закончился учебный год, вернулись в М., расписались и покинули север ради этого места, куда маму моя старшая сестра оформила по переводу, а я работал сперва в леспромхозе, потом в лесничестве. Не сразу, но построили этот дом; ты родилась – тоже из-за маминого нездоровья были преграды, и обследовалась она, и лечилась, но помню, мама твоя в минуту подступающего отчаяния улыбнулась мне:

– Мы с тобой ничего не делали, как положено. Что ж ты врачей слушаешь? Такие ж люди.

И оказалась права: родилась ты, раньше времени и малюсенькая, и несколько месяцев мы только прислушивались – дышишь или нет – настолько удивительным нам было твоё рождение после нескольких выкидышей и мертворождённых младенцев…

Когда мама заболела – если б я не любил её, то тогда бы полюбил: такого мужества перед болезнью, а потом и смертью я никогда не видал и не ожидал от неё. Так умереть я мечтал бы сам. Вновь она мне указала путь, даже умирая, заботилась и о тебе, и обо мне.

Только раз рассказывал я о маме и себе то, что тебе говорю. Ты должна знать, кто ты, чья дочь, знать, что мама не боялась жить, была любима, хоть и много неприятностей и горечи было ей от моей любви. Благодаря ей и я был человек, а не так, не пойми что.

Теперь подумай, Жень, хоть что-нибудь похожее чувствовала ты со своим Кириллом или он с тобой? Если так, то он твой, а ты его. Неважно, что свадьба расстроилась или на тебя косятся, а тебе обидно. Бывает, что чувство важнее. Сильное чувство. Не подобие. Не имитация. Понимаешь?

Но дочь, ошеломленная рассказом, молчала, понимая пока лишь одно: если ей по наследству от отца и матери досталась способность любить вечно и вопреки, она задушит, убьёт эту способность.

Удивительную историю поведал ей отец, неслыханную. Всю свою жизнь Женя видела в маме учительницу, маму, подругу, а не возлюбленную отца. Тот в Жениных глазах всегда был работник, хозяин, добытчик, человек дела, а не слова, и дочери в голову не могло прийти, что у него была другая жизнь, другая семья, высшее образование, наконец! И ни за что бы она не поверила, если б не слышала сама, как рассказывает о любви этот немолодой крепкий мужчина. Всю жизнь Женя думала, что они местные: она-то здесь родилась, выросла, и к родителям отношение у деревенских было, как к местным, а не пришлым – одна мама-учительница чего стоила! Да и отец не отстал.

Первое время Женя погрузилась в историю своих молодых родителей, многократно её прокручивая, припоминая, стараясь найти несоответствие или фантазии отца – печалился о матери тот нелицемерно. В её жизни и мама, и папа выглядели совсем иначе: старше, строже, основательнее, совсем не романтичными, как в рассказе отца. В маме, например, не было никакой утончённости, на которой настаивал отец, наоборот, прозаичнее, проще и юморнее женщины трудно было бы сыскать – это подтвердил бы любой в деревне, кто хотя бы дважды разговаривал с ней. Глядя на мать, девочка впервые и стала пытаться готовить – лет девять ей было, не больше. Мама не учила её специально, лишь показывала, как надо. У Жени ничего не выходило: и к тесту руки по локоть прилипали, и тонкие печенья становились толстыми и горькими, а сколько раз её пугала расшумевшаяся каша! Мама пробовала всё, что мастерила девочка, и хвалила, а ей, Жене, было стыдно до слёз своих трудов.