Ирина Москвина - Демонология нашего района

Надо по-иному воспринимать жизнь, тогда и будет вдохновение, и райские яблочки, думают женщины. Но мы не можем. Нам кажется, что все это бред, если честно. Но яблоки-то есть! Да, яблоки есть, они висят, клоня ветви к земле, они отчетливы и убедительны. Но ведь не песенками же, в самом-то деле?… А чем же тогда? А яблоки висели, сияя… Женщины, еще раз взглянув на них, уходили, прощаясь с Аркадием, облитым закатным солнцем, покидали этот райский сад, затворяли за собой его калитку. Им надо было поливать, и закрывать, и искать мужей, и готовить ужин под томительный вой электричек, ибо каждому свое.

Каждому свое, бормотал под яблоней Аркадий, я чувствую, что музыка – это мое. Пусть от меня уже как будто бы шарахаются в некоторых студиях звукозаписи. Там, далеко, в городской жизни. Песни сами приходят ко мне. Я не могу их не петь. С тех пор как я удалился от дел, и поселился тут, и стал подкармливать яблони железом. Закопал под одной утюг, с налипшими остатками горелого мяса, а под другой – в нескольких местах ржавую от крови арматуру. А кто, кому было легко вести в девяностые годы ресторанный бизнес?! Не все сразу определяются со своим призванием, кого-то жизнь слегка поводит кружными путями. Они сами приходят, нашептывают, шелестят. И я должен их петь. И должен растить яблоки. Хоть так, шепчут они, хоть так, еще хоть на чуть-чуть осуществиться. Хоть капельку овеществиться. Хоть так, хоть как угодно. Еще немножечко быть, еще попозже – совсем не быть. Подышать, погреться, побыть.

Однажды мы видели, как достаточно высоко в небесах летел стремительно прозрачный полиэтиленовый пакетик. Гони`м ветрами. Типа тех, что в универсамах намотаны коллективной кишкой на такие бобины. Но этот был явно оторван от коллектива и от бобины, он летел один, одинок, прозрачен, почти не различим в вышине, выше верхних этажей, трепеща, являя сквозь себя небеса, и воздух, и солнце, и облака. Как соответственно антитеза несвободе и связанности. Мы решили тогда, что этот пакетик – он был когда-то другим. Он был когда-то огромным, грубым, заскорузлым мешком, мешочищем, из какой-то холстины, что ли, из которой всюду вылезают колючие, жесткие прямо щетины, нити. И в него, в этот мешочище, всю жизнь сваливали кривобокую подмороженную картошку, или еще что-то в этом духе, кормовую какую-нибудь брюкву, безнадежную, опухшую, с торчащими из нее жесткими одичалыми хвостами. Где-нибудь в совхозе Ручьи. За последней чертой, за чертой города, где лишь канавы, овраги, буераки, и иней на ресницах, и мерзлые комья земли, испускающие из себя безоглядные поля и гряды этой самой все брюквы, брюквы. Или картошки. Недобро косящей хаотичными глазка´ми. И вот это все всю жизнь впихивали в холщовый мешок, впихивали, транспортировали, швыряли, опорожняли, и мешок видел лишь сдавленную грядами черную землю и лишь склады, ангары, хранилища с тлетворным запахом. И иногда людей, опухших не менее брюквы. И лишь раздувался от всего этого, принимая уродливые брюквенные формы, и щетинился нитями, и расползался в швах, и изнашивался изнутри и на сгибах. И как-то раз, когда в него в очередной раз утрамбовывали сырую картошку на сырой земле, он порвался, и картошка хлынула из него бурыми сгустками. Таким образом, он умер. Его бросили там, в полях, на рядах гряд, взяли другой, новый мешок. А от этого, истерзанного, грязного, отделилась его душа, и воспарила ввысь в виде легкого прозрачного полиэтиленового пакетика. И полетела, полетела, все вперед и вверх, трепеща. Солнце светило сквозь него и тек воздух, и далеко была видна вся земля, с домами, парками, улицами и разными странами. Просматривались пальмы и пустыни, моря, корабли, мосты, пляжи, замки и концертные залы, стадионы, дороги, люди с детьми и без детей тоже, котики, цветущие каштаны, акации, карусели и лодочные станции, телебашни, войны и перевороты (в частности, переворот в Египте), памятники архитектуры, гей-парады, поля, овощехранилища, больницы, реки и горы, водопады и трамвайные пути. Просматривались окна домов в верхних этажах, мимо которых пролетал пакетик, виднелись за ними люди – едящие жареную картошку, любящие друг друга, ненавидящие, сидящие в креслах, сидящие в Интернете, постящие котиков. Виднелась жизнь, жизнь и биение ее пульса. Но пакетик несло все дальше, все прочь, он видел цельную картину (как Л. Толстой в период работы над произведением «Война и мир»), но нигде не мог задержаться, ни во что не имел возможности вглядеться – его все срывало вновь и подхватывало ветром и несло дальше, дальше, мимо и прочь. И ничто его не касалось, а если и касалось на минуту, то ветер тут же отрывал его от этого чего-то и снова нес прочь и дальше. И время спустя, и спустя несколько полных и спиралеобразных оборотов вокруг Земли почему-то даже опухшая хвостатая брюква перестала казаться такой страшной. Стала казаться просто явлением в ряду других явлений. Стало хотеться даже снова посмотреть на нее поближе, даже может потрогать, просто так, в порядке сентиментальности, ну просто что ли потрепать ее по хвосту. И пакетик спланировал вниз, к сырой земле, к уродливому знакомому брюквиному телу. Но не смог коснуться, притронуться, его снова подхватил ветер, закрутил и повлек все вверх, дальше, к солнцу и небесам, прочь и мимо. И так далее, и далее, и вновь по кругу и спиралеобразно. Потому что можно быть плотью, но намаешься и порвешься, а можно быть только и лететь исключительно духовной жизнью, но тогда тебя гонят эфиры над землей и никому не нужен и нигде не присесть – вот и выбирай, вот и выбирай.