Максим Васюнов - Следы ангела (сборник)

– Расскажу – куда деваться-то – коль интересно тебе.

Илюша замер, как котенок, когда над ним руку заносят, чтоб пригладить. Да дед-то и гладил, только словом по душе, а это всяко приятнее будет.

– На чем мы там остановились? Ага, значит, прогнали цыган. Ох, полдеревни тогда батюшка себе врагов нажил. Мужики обозлились, радости как единственной лишили и не спросили: а нужно было от цыган-то их спасать? Получилось, что будто цыгане и были их спасением до этого, а теперь что – не молиться же! А на магазинную водку денег нет, до ближайшей деревни, где тоже бодягу гнали, пятнадцать километров, часто не наездишься, ну, в общем, первую-то неделю после того случая и мужики и бабы поголовно перестали с отцом Никодимом даже здороваться. Мужики-то я тебе объяснил почему, а бабы-то что? Так им от мужей-то теперь еще больше доставаться стало, трезвый мужик он же привереда, чуть что не так – кулаком в морду, такие порядки уж. Ох, каждая вторая тогда баба с синяком ходила, но это я тебе страсти рассказываю, грех это – женщин обижать, ты же знаешь… А какие все обиженные ходили друг на друга, что ты! Все сразу вспоминать стали обиды старые, на улицах грызлись, в магазине сцеплялись, до этого никому дело не было до своих же соседей, а тут – на тебе, как прорвало. Упреки, обиды, злость. Похмелье наступило от грехов-то. А это все, конец света, не дай Боже кому в этот момент под руку попасться.

Однажды мужики-то наши даже собрались кучей у храма, одурели совсем, на разборку, что ли, пришли к отцу Никодиму, а он как раз с бабками малое повечерие служил, напевает сердечный… Ой, а как он служил-то, это отдельный разговор, нежность из него такая исходила при этом, святая нежность, чистейшая, все слезами обливались, стоило только в этот момент в храм зайти, вот говорят же: Бог – это любовь, а любви без нежности не бывает. Я вот как вижу, Бог – это еще и нежность, Он нам ее дарует, через нее нам почувствовать дает и любовь-то свою. Да и мы через нежность-то любовь друг к другу чувствуем, так что без нее, без этой самой нежности, никуда. Но это я тебе, как понимаю, говорю, оно, может, и не так вовсе.

Так о чем я тебе? Пришли, значит, толпой и стоят у храма, ждут батюшку «поговорить», храбрецы тоже. А из храма слышат голос священника, со службы: «Боже, сжалься над нами и благослови нас, яви нам свет лица Твоего и помилуй нас. Аминь».

Стоят, переглядываются, щурятся со злостью: вроде, де, сейчас посмотрим, как над тобой Бог-то твой сжалится. А тут Гришка выходит из храма: «На разборки пришли?» – «А ты не лезь». – «А чего хотите-то, земели?» – «Поговорить». – «А о чем говорить-то, толком хоть знаете?» Постояли мужики, попереглядывались, не ответили.

«Ну, я так и знал. Скучно стало, да? Разрядки захотелось?» И пошел тут Григорий на них, как бык на тряпку, ручищи свои выставил, скалится, вот-вот ударит кого-нибудь. Мужики, знамо дело, перетрухнули – с Гришкой никто никогда не связывался: «Чего от психа ждать-то». «Да ты чего, – начали его успокаивать, – да ты же наш, свой, ты чего?» – «А он не свой, не наш? – спросил Гриша, показывая пальцем на храм, а оттуда голос батюшки: «Слава Тебе, Христе Боже, надежда наша, слава Тебе», а бабки хором подвывают: «Слава, и ныне, Господи, помилуй». – «Чужой значит, а цыгане ваши значит? А?» – И опять попер на толпу.

«Да ты чего, слышь? А чего он? Приперся тут, нам тут жить, а кто его знает, как чего обернется-то? – залепетали сельчане. «Да не боитесь вы ничего! Трезвыми быть боитесь, вот это да. Козла отпущения ищете! Мужики, называется! Войны на вас нет, кодла…» – «Ты не базарь так-то, слышишь, – грубо так ему, Гришке-то, тогда ответил Чека, это мужик один сидевший, после зоны у нас осел, семью завел, не рабатовал ни дня, только воровал да пил. Ну, Гриша явно на грубость-то среагировал, а как иначе-то? Хамство-то только мужики друг у друга и могут выбивать. И должны, коль мужики-то.

В общем, Чеку Гришка тогда прилюдно побил, а никто и не заступился за него – так бы была куча мала, не приведи Боже. А так побил да ушел Гришка обратно в храм, дверью за собой аж хлопнул! Постояли мужики тогда еще, понервничали, покурили. Послушали, что там читают-то, а вечерняя-то как раз к концу шла. Батюшка ектению произносил уж, о патриархе и о преосвященнейшем помолились уж, о стране начали: «Помолимся, о богохранимой стране нашей, властях и всем народе ее. О ненавидящих и любящих нас. О милующих и служащих нам. О заповедавших нам, недостойным, молиться за них…»

Еще чуток постояли сельчане, мужики-то, у паперти, поплевались, ну, и разошлись. Не стали пар выпускать. Бог образумил, не иначе.