Валентин Логунов - Молитва на ржаном поле

– Не помер? – испуганно спросила мать.

– Да он помрет рази? Небось, самогона надулся, что с ним сделается. А ты, Ксеня, сбегала бы к бабке Груньке, у нее корова отелилась, спроси молочка.

– Да ведь не даст. Сама знаешь – жадная. Рази что взамен… А что?..

Нашлось – чего. На стенке над нарами висел коврик; запамятовал, что за коврик, но красоты, казалось мне тогда, необыкновенной. Его нам дала Лидина мать, тетя Варя. По-моему, она привезла его с торфяных заготовок, куда баб регулярно отправляли. Мать схватила коврик, горшок и помчалась к бабке Груньке. Эта самая бабка была матерью офицера, а семьи офицеров в войну баловали пайками. По деревенским меркам она считалась богатенькой, барыней ее называли. Горшок мать захватила с собой литра на три, а принесла неполный, да и не молока, а простокваши:

– Умоляла долить до края, не дала. А у самой ужасть как много, горшка четыре стоят.

Брат уже не пластался, постанывал. Лицо белое, как мел. Мать налила кружку, приподняла голову, помогла ему выпить. Он сглатывал с трудом, прерывисто. И только откинулся навзничь, как его вырвало. После мать еще несколько раз заставляла его, совсем уже обессиленного, припадать к простокваше, а его рвало и рвало. Я сверху наблюдал за борьбой со смертью, но, конечно, многого не понимал. В голове ребенка и, наверное, в сердце росло и росло недоумение и обида: ну, почему мать спаивает простоквашу, если Шурка выливает ее обратно?

Наконец, брат заснул. Лицо его порозовело. Мать укрыла его какой-то лохматиной, и тут только взглянула на меня. Потом в пустой горшок. И присела на край нар, вся скукожилась, зажала голову руками. Она не плакала – подвывала, то выпрямляясь, то опускаясь локтями на колени; плечи в судорогах вздрагивали. И так она долго сидела. И не сказала мне ни слова.

Помните у Есенина в «Анне Снегиной»? «Село, значит, наше – Радово, дворов, почитай, два ста». А в нашей Владимировке? Пожалуй, не меньше. Часть села притулилась к некогда барскому пруду, а большая – на двух берегах большого пруда, который, впрочем, не каждый год заполнялся весенней водой. Потому что его существование зависело от того, загородят овраг во время разлива вешних вод плотиной или нет. А загораживали чем? Камня в селе и в собаку бросить не найдешь. Запруду делали из глины и навоза. Если снега выпадало много, плотину непременно размывало. Но наш – «барский» – старались сохранить. В нем крайняя нужда была: лошадей и коров поили. И конюшню по этой причине построили недалеко от него.

Мы, мальчишки, много времени проводили в конюшне. Крыша у нее, казалось нам, высоченная, жерди хитроумно пересекались наверху, воробьиных гнезд в стыках жердей было великое множество. Мы безжалостно уничтожали гнезда: собирали яйца-крохотули и там же, на жердях, выпивали их. Бывало, не досмотришь, не принюхаешься, как следует, и тухлое в рот засунешь. Каждый такой случай осмеивался ребятней: «А Валька тухлятину вчера чуть не проглотил…» «А Колька позавчера – воробьенка…». Пропадали в конюшне еще и потому, что конюх дозволял выводить лошадей на водопой. Чаще всего право на это предоставлялось мне и Кольке Зимарину. Потому что близко от конюшни жили, привыкли к нам, доверяли. Трудность была одна: на водопое лошадь низко опускает голову, и нелегко удержаться на покатой спине. А коли сползешь, как вновь залезть? Мальки ведь, до пуза кобылы не доставали. Хотя ухитрялись и взобраться, если лошадь смирная: подпрыгнешь, ухватишься за гриву, подтянешься и – на ней.

Любили лошадей беззаветно. Труженицы они, как и сами крестьяне. И такие же безответные. И такие же мудрые и терпеливые. Я однажды, спрятавшись за угол, долго плакал: конюх ни с того, ни с сего огрел мою любимую кобылу вожжами.

Мне теперь кажется, что кроме конюшни в селе не было ни одного строения из дерева. Жили все в хатах-мазанках. Строили их из саманов, а саманы делали так. Сначала добывали глину, затем рыли яму глубиной, наверное, сантиметров 30, диаметром в два-три метра. Рыли яму вблизи пруда, потому что вода близко – а воды требовалось немало. Затем приносили солому, мелко крошили ее. Загружали яму глиной, наливали воду, перемешивали смесь с покрошенной соломой. Ну, а дальше топтались долго в яме. Или мы, пацаны, или, если требовалось саманов много, на целую, например, хату, пускали лошадь.

Бывало, возьмешь повод и водишь бедную по кругу. Ходит она с опущенной мордой, глаза по сторонам не смотрят, только внутрь себя; иной раз всхрапнет, а слышишь-то вздох. Мол, вот какая, дружок, жизнь моя; уж лучше бы воз везти, чем вот так топтаться по кругу. И видишь лошадиную грусть; ручонкой шею ее погладишь, взглянет она на тебя, вздохнет: дескать, сильно-то не переживай, что поделаешь, все понимаю, нужна изба.