Валентин Логунов - Молитва на ржаном поле

Что случилось с дедом? Почему никогда о нем не говорили при нас, детях? Подозреваю, он сложил головушку или в Гражданскую войну, или во время крестьянского восстания на Тамбовщине. Если в Гражданскую воевал на стороне белых, то вспоминать об этом родственникам было опасно. Впрочем, как и о восстании тамбовских крестьян, которое подавлено красным маршалом, в том числе, и с применением газов. Об этом вспоминать было опасно: все на Тамбовщине знали, как люто их ненавидит Иосиф Сталин за «антоновщину».

Когда мать рассказывала о деде, мне он представлялся круглолицым, с мягкой густой бородкой, румяным. И еще – откуда берется? – светлым, добродушным. Я прямо видел, как сбрасывает он с плеч белый овчинный полушубок, похлопывает белыми рукавицами, как посмеиваются глаза, когда молодые мужики с другого края опасливо наблюдают за его действиями. И так хотелось посидеть на его коленях, поиграть с его рукавицами, повозиться пальчиками в седеющей бородке.

Другого деда – по матери – Федора застал живым и во здравии. Жил он с бабкой Фёклой на другом конце деревни, поэтому я редко бывал у них. К тому же с ними жила семья сына Ивана, брата моей матери, и если они и занимались внуками, то им и без меня было кем заняться. Оба они теперь мне представляются как две тщедушные ветелочки, которым что-то помешало расти и полнеть. Бабушка, чуть сгорбленная с крючковатыми пальцами и рогачом в руках (почему с рогачом? может, пышкой угостила?). Дед под стать ей, с длиннющими пальцами, и такой же худющий. Борода реденькая, неухоженная.

Два воспоминания о деде Федоре… Первое: умирает Наталья, жена Ивана (дядька в то время был на фронте). Почему-то и я в этот час оказался у них. Два сынка Натальи и я на печке, и прямо под нами лежанка, на которой отходит их мать. Смерть не бывает красивой, но мне и сегодня как в тумане видится лицо прекрасной женщины. Туго обтянутый белой кожей лоб, пряди каштановых волос надо лбом, полуоткрытые вздрагивающие губы (видно, что-то хотела сказать), и глаза, Господи, глаза, в которых так много было мольбы, жалости и тоски. Она неотрывно смотрела на сыновей, и, может быть, продлевал Господь ей жизнь, чтобы она на них насмотрелась. Но все всегда заканчивается. Наталья закрыла глаза и с тем же скорбным лицом ушла. И вот в этот самый момент я взглянул на деда Федора и бабушку. И хорошо запомнил их. Дед стоял перед невесткой сгорбившись, из глаз его лились две струи. Он шмыгал носом и постанывал. Бабушка, напротив, держалась молодцом и вроде бы вовсе не страдала. Мне теперь кажется, что я потому и запомнил этот миг, что и в детском сердце мог возникнуть вопрос: а почему дед плачет, а бабушка нет?

Второе воспоминание о деде Федоре. Думаю, лет девять мне было. Дед тогда караулил колхозный сад, а мы, ребятня, несмотря на то что и в своих дворах были яблоньки, подворовывали яблоки из колхозного сада. Не могу сейчас объяснить, почему. Может, колхозные слаще были, а, скорее всего, играли так. И набеги-то на сад устраивали по науке: перед садом крались по овражкам, в сад вползали по-пластунски, старались не шуметь. Не набегами брали, а скрытно.

Сад и пруд называли в селе барскими. Когда-то, до семнадцатого года, сад и пруд были частью барского имения и, скорее всего, процветающего. Мать рассказывала, что помнит барыню, дом ее, карету. На берегу чистого пруда стоял белый дом с колоннами, который в революцию сожгли крестьяне.

Но и без ее свидетельств заметно, что у барыни хватало средств, чтоб содержать имение в порядке и красоте. Сад и в те годы, когда мы подворовывали яблоки и вишню, был хорош. Сохранились тропинки, аллеи, солнечные полянки, яблони разных сортов и видов, ягодники, вишневая рощица. Сад вплотную прилегал к пруду, довольно широкому и глубокому, но теперь уже неухоженному. Веснами ветерок сносил яблоневый цвет в пруд, и по кромке берега, у плотины, образовывалась широкая бело-розовая полоса еще не потонувших лепестков.

Во время очередного нашествия на сад дед Федор выследил нас. Мы, взобравшись на яблони, складывали яблоки за пазуху, и не заметили, как он подкрался. Друг мой, Колька Зимарин, свалился с дерева чуть ли не в руки деда. Тот стегнул его пучком крапивы, но тут же отпустил. Зырился по яблоням, выискивал кого-то специально. Так и есть: меня. Я спрыгнул на другую сторону яблони и, виляя между деревьями, пустился наутек. «Варька, постой! Варька, постой!», – кричал дед. Сердито кричал. Он и до этого звал меня Варькой, полагая, наверное, что Валька имя для мужика уж больно звучит по-женски. И добавлял раскатистое «р». «Ну, стервец, приди только, я тебе уши-то надеру».