Алексей Куйкин - Предания старины Смоленской

А мог ли Александр Первый, государь Благословенный, на волне эйфории от победы в Отечественной войне и Заграничном походе, отменить году в 1815 в России крепостное право. Мог, наверное. Но уж очень он хорошо помнил, что происходило в Михайловском замке в ночь на 12 марта 1801 года. Освобождать крестьян без земли – полный абсурд. А значит надо ущемлять дворянство. Не только отобрать у них бесплатную рабочую силу, но и владения урезать. Не смог Александр Павлович. Не смог.

Ближе к полудню субботы 20 августа 1859 года два охотника, выйдя из лесу, шагали по единственной улице деревни Толстяки Бельского уезда. Шагах в пяти перед ними бежал небольшой лохматый лопоухий пёс угольной масти, заливисто побрёхивая на купающихся в дорожной пыли крестьянских кур. Ягдташи охотников были полны пернатой дичи, на лицах читалось умиротворение, и удовольствие от приятно проведённого в лесу времени. Спокойно разговаривая, они прошли по деревне, направляясь к ожидавшей их на окраине коляске. Стройный небольшого роста черноволосый и черноглазый Михаил Алексеевич Рачинский, как-то даже терялся на фоне своего спутника, саженного роста полноватого Андрея Ивановича Акулова. На бледном лице Михаила Алексеевича чёрные тонкие усики казались нарисованными. Одет он был в синюю лёгкую венгерку, расшитую чёрными шнурами, поверх белоснежной шёлковой рубахи с отложным воротником. Немаркие чёрные плисовые шаровары были заправлены в невысокие мягкие гусарские ботики с кисточками. На плече на красном погонном ремне висело короткое охотничье ружьё. Акулов своё оружие нёс в руках. Тёмно-зелёный сюртук с оранжевыми выпушками по воротнику и обшлагам был положен ему по должности. Уже более пяти лет он исполнял должность станового пристава. На круглом румяном лице довольного жизнью человека Андрей Иванович носил пышные пшеничного цвета усы, переходящие в не менее пышные бакенбарды. Голову его от солнца защищала зелёная же фуражная шапка, с выпушками по тулье и околышу, как и на сюртуке.

Коляска стояла на обочине дороги, на окраине деревни. Тут же начинались распаханные крестьянские полосы, уходящие к опушке берёзовой рощи. По другую сторону дороги земля была барская, того самого Михаила Рачинского. У коляски в ожидании хозяина разговаривали трое крестьян. Плотный цыганистого вида кучер Ермолай, в яркой зелёной косоворотке с голубым шитьём по воротнику и планке, пыхтел короткой пенковой трубкой. Высокий дородный егорьевский сотский Тимофей Фёдоров, оглаживая окладистую бороду, слушал старосту Толстяков Игната Ефимова. Заросший до самых глаз бородой Игнат, держа в одной руке картуз, другой рукой яростно размахивал, что-то втолковывая собеседникам. В серой домотканине и кожаных чунях с обмотками он очень отличался и от ярко одетого кучера, и от сотского в новом плисовом коричневом сюртуке и скрипучих смазных сапогах. Опередивший хозяина пёс весело гавкнул и заскакал вокруг коляски. Кучер сразу запрыгнул на облучок, а Тимофей с Игнатом низко поклонились Михаилу Алексеевичу.

– О чём шумим, православные, – с улыбкой спросил у них Рачинский.

–Об озимых, Михаил Алексеевич,– ответил сотский, – об озимых. Да вот ещё Игнат жалиться, что мужики его плохо слушаются.

– Игнат-Игнат, сниму я тебя со старост, ох сниму. Как с посевом озимых у вас тут?

–Слава богу, барин, отсеялись, – комкая в руке картуз, ответил Игнат, – и ваши поля засеяли и мужицкие полосы.

– Хорошо, это очень хорошо. Поехали, Тимофей, – баре уже садились в коляску, когда Рачинский бросил взгляд на крестьянские полосы, – а это что такое?

Игнат поглядел туда, куда указывал палец хозяина. На одной из полос небольшая пегая лошадка тянула плуг.

– А это Никанорка Антипов, Михаил Алексеевич. Хворый он, совсем хворый, ничего не успевает.

–Не успевает, говоришь, – оскалился Рачинский,– а ну давай его сюда.

Игнат потрусил в сторону пахаря. Михаил Алексеевич, соскочив с подножки, ходил взад-вперёд по дороге.

– Ты понимаешь, Андрей Иванович, хворый, не успевает. А в уезд съездить успел. Меня третьего дня предводитель как мальчишку отчитывал из-за их жалобы. Хворый, так его.

Вскоре староста привёл тщедушного босоногого мужичонку лет сорока.

– Иди-ка сюда, друг мой Никанор, – зло проговорил Рачинский. И тут же ухватил подошедшего мужика за клочковатую пегую бороду.

– Что ж ты, Никанор, работать не хочешь? Тунеядствуешь? Все уже отсеялись, а ты что же?