Исаак Ландауэр - История другого города

История – наука о настоящем. Работа вовсе не пыльная именно тем, что все давно уже сделано. Точно коллеги из РВСН, запускающие на орбиту дешевые свечки, исправно горящие на обратном пути: чем проще, тем лучше, и ничего выдумывать не надо. Главное уже выдумано: страх. Лишенное целесообразности чувство, наличие которого – прежде всего как эмоции, лишь после рождающейся в императив действия, закладывает в подведомственное население изначальный, первичный – определение едва ли определяюще, ошибочный код. «И вот ты уже не кот: раз боишься, значит, не думаешь», – часто вспоминая о тетради, классифицировал очкарик производные. Первый: оказаться не в то время не в том месте. В принципе, тут вся система государства льет воду на мельницу и потому развития не требует. Второй: обстоятельства. То, что непреодолимая и едва ли понятная сила окружающего со всеми последствиями разместилась после образа бесноватого чиновника победа государства сама по себе. Тут тоже по виду все неплохо. Случился, разве, пресловутый диспут совести, но отпал: животное не занимается вопросами выживания вида, сие дело природы. Задача животного – его собственная и только.

Инструмент следующий – догматизм. Повторенное умершим делает тем более невозможным полемику с источником. Далее выходит на авансцену понятие ужаса: вол – bull – баал. И последний окажется с большой буквы. Рогатый, козлоногий – обуй восхищение предков женщиной и природой в образ главного врага, спасение от которого – в тобой выдуманном образе. Добавь тщеславие – пусть человеку станет небезразлично, что о нем тот образ думает – затем служитель образа, а после всякий встречный да поперечный. И властвуй навсегда. Шито белыми нитками – да тот, кто шил, первый и вляпался. Начальник вверенного отдела, востроносый всезнающий, вызвал быстро.

– Парень ты ничего, не без способностей. СС скоро раскусил. Да пора бы нам дальше двигаться.

– А именно, – нарочито вежливо поинтересовался подчиненный.

– Инструмент по-серьезнее: ужас. Чтобы сковородки там на веки-вечные за грехи, жопа полная и так далее. И чтобы поверили.

– Можно. Закройте глаза, уберите все органы восприятия и сон, оставьте только мысль и вечность: подумать.

– Доходчиво и просто. И по чьей путевке туда дорога – кто направит то есть.

– Природа. Если сознание себя не оправдывает, отправляется на второй круг.

– Вот как, а рай тогда что.

– Без рая; рай дан нам был здесь.

– Опа, однако. И за что же туда, кого то есть.

– Природа мыслит категориями вида.

– Складно. И как донести, доказать.. ты понял.

– Скоро узнаете. Ужас абсолютен, ему достаточно одной лишь вероятности. Целесообразность не бог и не дьявол, тут не уговорить, не умолить не получится. Не смог ужиться с имеющимся, попробуй сделать из пустоты лучше: игры бывают разные. Такой юмор.

– Пожалуй, – полковник сомневался, – Но для этого нужно как минимум опровергнуть саму идею бога, надежды и прощения.

– Нисколько. Ужели тот, кто поставил конкретную женщину, давшую ему совершенно конкретную – единственную и неповторимую, жизнь ниже – кого бы то ни было, во имя чего бы то ни было, найдет – у кого угодно, кроме, быть может, матери, хоть каплю сострадания. Тут и на презрение рассчитывать не приходится, ни на что вовсе: предательство. Да и вообще – к чему говорить с кем-то недосягаемым, если допускается потолковать с дедом и прадедами: не одна же память о внешних признаках нам передается.

– Занятно. У тебя галлюцинации случались?

– Сострадание. Покажите своей домашней псине видео с ее участием: оно ей тоже покажется галлюцинацией, – текущий набор блесен устарел безвозвратно, – Пора допустить мысль, что мы не венец творения.

К чему переубеждать восприятие собеседника – напрасный труд есть всякий труд, которого можно избежать. Вокруг всем и непременно требовалось во что-то неосязаемое верить. Иллюзорный, но вездесущий ужас непознанного заставлял искать: выдуманного спасения от выдуманного страха. Да только цена оказывалась куда более конкретной – свобода. Даже и мысли. «Остахов знал, что ожидание все же лучше смерти. Особенно досрочной, в мнимом пристрастии нового мира. Занятости и пошлости". Очкарик был не один, у него было слово. Зачем кому-то ещё: читать все же интересней, чем писать. Претенциозно, но бессознательно. Он и читал не спеша: собственную жизнь и ее эмоции – отдельно и врозь, вместе и рядом. Табак ему в помощь, невинная химическая связь между "уснул – проснулся". Женщина не подведёт: слово это оплодотворение. Новое восприятие как данность.