Каринэ Арутюнова - Свет Боннара. Эскизы на полях

До сих пор жалею, что не купила эти картины. Совсем небольшие, – на картонках и дощечках написанные, – нет, достаточно грубо намалеванные, – однако грубость эта – от мастерства – это грубость профессионала, который имеет право на вольность, размах, небрежность.

Совсем недорого, – заметил он. Средних лет мужчина с ярким платком на шее, – а кто художник, – взволнованно поинтересовалась я, желая немного потянуть время.

Это мои картины, – тяжеловатой темной ладонью он обвел стол с разложенными на нем работами. Отчего-то я усомнилась в его словах, – разве может художник быть таким, – похожим на уличного торгаша, – тот, настоящий, сидит наверняка в раскаленной каморке и пишет без устали – синий, алый, белый, опять синий.

Укутанных с ног до головы женщин, – эти вспыхивающие силуэты, эти сочные мазки, эти глубокие тона, – сглатывая слюну, жадно перебирала я картонки, так и не решаясь выбрать, – то ли истекающие соком груши, то ли женщин, идущих в хамам , то ли вовсе неясное нечто, – этим «нечто» хочется обладать, – оно вызывает жажду, пересыхание гортани, остроту обоняния, зрения, слуха.

Это нечто – энергия иного мира, растрескавшейся земли. Такова любовь.

Влюбляешься в нечто, чему названия нет, да и нужно ли называть, всматриваться, разбираться, когда под пальцами – плотно, горячо, – в глазах – сухая жара, почти обморок.

Любая из них может стать моей. Я бережно упакую ее, уложу на дно чемодана, а дома буду вглядываться, разворачивая к свету.

Торговец картинами беспокойно заерзал, – хорошие картины, – дорогие картины, – у меня много покупают, – глаза его следовали за каждым моим движением, – а в следующее воскресенье? Вы будете здесь? – наученный опытом, он моментально утратил интерес к беседе, – и я, прикрывая затылок ладонями – полуденное солнце пекло беспощадно, – попятилась.

На следующей неделе он сидел там же, и цвета пылали, ослепляя уже издалека.

Я кружила по базару, не смея подойти, – хотелось еще раз коснуться, – даже не обладать, – обжечься. Только запомнить – плывущих по воздуху женщин, раскаленное небо, белые стены домов, алые лоскуты ткани. То самое наваждение, которое при ближайшем рассмотрении окажется городом, обычным городом, в котором живут обычные люди.

Можно ли обладать мечтой? Хочу ли я увезти ее в своей дорожной сумке, повесить на стену…

Несколько раз наши глаза встречались – его, цепкие, будто жучки, и мои, совершенно обезумевшие от невозможности принять решение.

«Недорого», – заклинали его глаза, – «Танжер», – отвечала я, утирая сбегающие по лицу ручейки пота, – я увезу с собой мечту о Танжере, воспоминание о зное, белизне, синеве.

Воспоминание о невозможном – вот что такое любовь.

Именно воспоминание о невозможном когда-нибудь приведет меня туда, в то самое место, где оплавленный жаром булыжник, узкие улочки, белобородые старцы, огромные старухи с четками в пухлых пальцах, огромные страшные старухи, усеявшие, точно жужжащие непрестанно мухи, женскую половину дома, выстроенного в мавританском стиле, с выложенным лазурной плиткой прохладным полом и журчащей струйкой фонтана во дворе.

Письмо на почтовой открытке с фотографией прекрасной Элизабет начинается со слов «моему дорогому Дино».

Год не указан, но, судя по всему, оно шло из Буэнос-Айреса в Милан и все же попало в руки адресата. Что стало с ними после? Были ли еще письма, полные нежности и ожиданий? Ответил ли Дино? Что ответил он своей Элизабет? Что почувствовал он, вглядываясь в черты, запечатленные на фото? Была ли это любовь, или страсть, или же привязанность?

Встретились ли эти двое после? Как долго пересекались линии их жизней? В каком году была поставлена точка?

Кто покинул этот мир раньше? Дино или прекрасная Элизабет?

Как чужое письмо попало в лавку древностей, затерялось среди сотен других открыток и писем с видами запечатленных на долгую память мест и лиц?

Когда в последний раз листал он, герой и адресат письма, альбом со старыми снимками?

Я видела его сидящим в глубине лавки. Посреди всех этих вещей, отягощенных историей и пылью времен. Отражение неизвестного мужчины проступало из старинного зеркала, подернутого пленкой множественных воспоминаний.

Возможно, всю жизнь он пытался найти слова, достойные женщины из далекого Буэнос-Айреса.

Возможно, он писал их вновь и вновь, уже потом, когда память стала единственным прибежищем, когда поезд жизни замедлил ход, а затем понесся с неслыханной скоростью, оставляя позади все самое ценное…