Марат Зайнашев - Дневник Неизвестного

Дорогой Сашу одолевал просто истовый детский восторг, сгладивший, казалось, все неровности от печати усталости на его лице. Он шёл, или бежал, может, даже, вприпрыжку, и не мог потом вспомнить, как добрался, но отметил почему-то, что ему очень легко шлось, что он помнит каждую передуманную мысль.

Весь путь Саша думал лишь о своём друге, которого сегодня утром и ещё вчера так отверг, а теперь вдруг понял и правильно воспринял всю серьёзность мыслей Самуила, пусть выраженных, как он всё равно считал, слишком вычурно и до противного высокопарно.

Утренний роддом гудел ещё с ночи, продолжая ходить ходуном и теперь. Виктор Андреевич Горшин, подходя к крыльцу с корзинкой подарков, не обращал внимания ни взором, ни мысленно ни на что, кроме прекрасных деревьев, так знаково нашёптывающих в эту замечательную пятницу и именно ему что-то восхитительное, отчего он лукаво улыбался и щурил глаза, зная, что только для него, и кое для кого ещё, с ветром в унисон поют эти, подсвеченные сегодня особенно тёплым и ласковым солнцем зелёные листья. Он не обратил внимания на пьяного мужчину, лежащего в обнимку с цветами на скамье прямо под окнами роддома; не слышал недовольных перебранок, звучащих из тех самых, раскрытых нараспашку окон первого этажа, что были над скамьёй, приютившей новоиспечённого папашу; не слышал и медсестру, достаточно дородную и даже громоподобную, уже несколько минут твердившую ему, что «К ребёнку нельзя, занесёшь заразу всеми этими игрушками и цветами!» и что «При желании, мог бы зайти с другой стороны и покричать в окна». Как она ни старалась, он лишь улыбался ей и думал, что такая милая и сильная женщина уж точно ему поможет. И правда, сквозь пространство и время он вдруг очнулся под окнами палаты своей жены, и уже умилялся красоте любимой, восхитительной его девочки.

– Ну, как назовём, Витя? – радостно кричала женщина, слишком уж худая, даже тощая для матери, обладающей такой неразумной детородностью.

– Я, буквально, не знаю, Лилечка, любимая! – столь же радостно и со слезами, смеясь отвечал счастливый многодетный муж.

Каждого нового ребёнка в свою семью Виктор Андреевич принимал именно так. В почти полном беспамятстве он добирался до роддома, бесконечно счастливый и полный восхищения новым премилым существом стоял под его окнами и всё сомневался в выборе имени, предоставляя эту честь жене. Жена – Лиля, в свою очередь старалась интересоваться у мужа и, хорошо зная его и его особенные «сдвиги», как она их называла, произнося имена вглядывалась в лицо Виктора, чтобы увидеть в нём одобрение или, чаще всего, отвержение, тщательно им скрываемое.

Виктор ужасался при одной мысли о том, что ему опять нужно придумывать имя и что на нём лежит эта превеликая ответственность, и что вдруг потом ребёнок скажет, что ему это имя не нравится и папа виноват в том, что так премерзко его назвал, и всё это продолжалось в его голове уже три ребёнка спустя, снова и снова как в первый раз, но главное, о чём он переживал, это мнение «окружающих» в единственном лице его жены, с которой он не то, чтобы боялся конфликтов, но в высшей степени старался их избегать, поскольку ни в одном споре с ней до сих пор не оправдал собственного имени, и не победил. По таким причинам он обычно и молчал, глядя куда-то мимо жены, затрудняясь высказать мнение об очередном названном ею имени. Сейчас же из окна решили не кричать и выбрать чуть позже дома, однако Лиля, конечно, давно знала, какое имя даст своей первой и долгожданной дочери.

Оставив подарки на вахте и распрощавшись с женой и ещё одной своей новой любимой маленькой женщиной, Виктор Андреевич чуть не галопом отправился на работу, чтобы забыться и не думать о свежей и чересчур яркой в мыслях ответственности.

Тем временем Лиля лёжа в палате с доченькой на руках трогала её нежное тельце, прижимала к своей груди, а губами, целуя ребёночка то в крохотные губки, то в кругленький лобик маленького милого личика, про себя смаковала каждую букву выбранного ей имени, пусть и не слишком оригинального. «Машенька, Маша, Мария, Машулька. Моя малышечка, красавица!» – думала она почти вслух и улыбалась мирно лежащей на её руках беленькой девочке. Лиля очень заняла себя этой заботой, однако девочку скоро отняли.

Материнские руки пустовали, не знали куда себя деть. Лиля решительно не хотела замечать лежащих в одной с ней палате и бурно беседующих двух молодых мам. Она старательно пожимала пальцами складки плохо выглаженного покрывала, теперь так явно проступившие тенями, когда унесли её «Ослепляющую любимую солнышку», делая вид, что ужасно занята мыслями и этим важным для неё делом. Ей хотелось ещё раз передумать, перебрать в голове всю бытовую волокиту, которую она любила или, по крайней мере, говорила, что любит, но на деле же, самонепризнанно, считала её только женским долгом, отрицая, что в последнее время и при таком количестве детей этот долг её скорее тяготил, нежели доставлял удовольствие.