Александра Романова: Контактная импровизация

А если отринуть упаднический пессимизм и написать бравурную историю про то, как прекрасно жить в нашей стране, как возрождается из очередного пепла наше народное хозяйство, как нанотехнологии внедряются в жизнь простых людей, как каждый труженик может в подаренные ему щедрым работодателем две недели отпуска поехать в Турцию и жить по райской системе «все включено», отрываясь от еды и питья лишь на короткие погружения в неприлично теплую воду… Это такой неосоцреализм, по которому скучает литература, скучает власть, понимающая, что все это скорее фэнтези. Но я не могу.

Пару дней назад я опять пережила приступ паники. В институте, куда я хожу как бы работать последние шесть лет, объявили, что с нового года мы теряем финансирование, а значит, прямым ходом идем ко дну. Уникальный организм, возрожденный после войны, проживший шестьдесят лет уже только новейшей истории, будет разрушен новым законом о высшем образовании. И так работой всю деятельность преподавателей и сотрудников академии назвать нельзя, поскольку за такие деньги это явное хобби, но мы делали его с радостью, а теперь все. И на этом фоне я должна сочинить красивый текст. Описать гибель высшего образования в стране, где медленно и умышленно умертвляется все здоровое и сильное? Паника обычно перерастает у меня в желание уехать куда угодно, но в таких ситуациях я открываю сайты посольств и на меня льется поток унизительных процедур вплоть до медицинского освидетельствования, которые должен пройти человек, решившийся изменить своей стране. Это хороший урок, чтобы не хотеть предавать родину с маленькой буквы.

Нарастающая меланхолия рискует превратиться в истинную депрессию, но после двух протяжных завываний домофона и медленного гудения лифта окоченевшая Пашка пропихивает в дверь необъятную коробку и просачивается вслед за ней.

– Паша, давай уедем отсюда!

Паша только что пыталась стянуть наивные митенки, связанные крючком из оранжевой шерсти и расшитые бисером, но замерла, испугавшись, видимо, что уезжать придется, так и не выпив чаю.

– Не, Паш, не сейчас, а вообще. Давай переедем жить туда, где тепло, где все логично, где можно жить на то, что зарабатываешь честным трудом…

– Я подозревала, что ты здесь уже совсем плоха, но не думала, что настолько, – строгая Павлина Леонидовна распаковывается, снимает пальто, напоминающее доху извозчика, разматывает шелковый шарфик в горошек, вылезает из тяжелых армейских сапог и растирает ноги, на которые любовно надеты полосатые радужные носки с вывязанными пальчиками.

– Невыносимо все это.

– И это мне говорит человек, который совершенно недавно получил две литературные премии, продает картины за немыслимые деньги, и на работу ходит раз в неделю, – ироничная улыбка не переросла в жестокий сарказм, но желание заламывать руки у меня поуменьшилось. – Творческий кризис?

– Это не то слово!

– Уже дня три, наверное? – Паша безжалостно бросила меня и удалилась в ванную отогревать руки.

– Вот ты думаешь, что три дня – это немного, а это только начало. Ты можешь себе представить, что у меня нет ни одной мысли в голове, то есть они есть, но все до единой чужие.

– Наконец-то ты сблизилась с народом. Собственная мысль – это явление редкое и ценное, – она методично намыливает руки жидким мылом и смотрит на меня через зеркало.

– Неужели у тебя тушь на ресницах?

Паша загадочно закатывает глаза, демонстрируя полное пренебрежение ко всем этим женским уловкам: мол, что там тушь, какая ерунда. Но меня не обманешь.

– Кто он?

– А чаю мне дадут? – кокетливо изгибаясь под острыми углами, интересуется Павлина.

Принесенная коробка распотрошена на весь стол, в ней пушистый и не успевший окончательно простыть от февральского ветра пирог с капустой. Пашка забирается с ногами на стул и раскачивается, наблюдая, как я шаманю вокруг чайника и чашек.

– Рассказывай, – глядя со значением прямо в Пашины глаза, умоляю я.

– Это практически то, о чем мечтала ты, и это то, о чем давно мечтала я, – она держит паузу. – Я получила грант на работу и учебу в Америке. На целый год.

От расстройства мне хочется насыпать себе вместо заварки яду. Не только сюжет потерян, от меня ускользает практически последний друг.

– Дорогая, но ты же только что защитилась, стала целым настоящим доцентом, – неубедительно цепляюсь за факты и с каждым словом становлюсь все ближе к одиночеству.

– Это всего на год, не плачь.