Станислав Ефанов - Валюторея

И Кашкин мчится открывать. Открывает и бросается на шею звонившему.

– И я тебе рад, соседушка! – гремит тот на всю лестничную площадку, взмахивает руками, и в его подмышках видны негустые, но длинные волосы.

Сосед в своём обычном: в отвислых трениках да отвислой же посеревшей майке. И перегаром от него несёт так, что стены прошибать можно.

– Твою только что встретил.

Он кивает в неопределённом направлении, а перегар бьёт Кашкину в ноздри.

– Чё это с ней?

Не твоё дело, чё это с ней. Выкладывай, чего пришёл. Но не говорит этого Кашкин, а только думает. Сосед знает мысли Кашкина, но не подаёт виду.

– Я, слышь, чё это. Не одолжишь стольник до зарплаты, ну?

И делает после этого « ну» скользкими губами трубочку, точно поцеловать Кашкина предлагает. Кашкин знает эту трубочку из губ. Она всегда означает, что сосед намерен просить долго и упрямо. А ещё эта трубочка означает, что Кашкин непременно даст нужную сумму. Другого способа отвязаться от этой гадкой трубочки нет. И не хватит Кашкину духу ответить отказом. И ненавидит себя Кашкин за малодушие. Тьфу, хлюпик.

– Ну? – снова трубочка.

Дать бы тебе сейчас с размаху прямиком в твою трубочку, но сосед крупнее Кашкина, в плечах шире, и сделать Кашкина инвалидом ему ничего не стоит. А у Кашкина жена и дочь. Ему семью вернуть надо. А вот инвалида делать из Кашкина не надо. Кашкин сейчас и так уже инвалид, с этой своей ва-лю-то-ре-ей.

– Не одолжу, – внезапно для себя отвечает Кашкин.

Точно зима, наступает пауза. Сосед отстраняется, и по нему видно, что он прокручивает в стерильном от алкоголя мозгу эти слова и не может их осознать.

– Это ещё по-че-му? – всей душой удивляется он и вздёргивает эту « у», как в детской песенке, а доброжелательностью интонации даёт Кашкину шанс исправить ответ.

– Ты мне и так должен, – не желает исправлять ответ Кашкин, смирившийся, видно, со своей инвалидной участью.

Опять пауза. Сосед влажно цокает языком и закатывает глаза.

– Да я ж обещал, что с зарплаты верну. А моё слово ты знаешь – кремень! Не веришь мне, чё ли? – он хватает себя за отвислость майки, сгребает в кулак, демонстрируя широтой этого жеста серьёзность намерений и обнажая поросшую негустой растительностью широкую грудь. – Не веришь?

И правда, Кашкин, как же так? Сам доказывать правду не любишь, а других заставляешь? Но между верой и правдой огромная пропасть. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить. А вот правда в вере не нуждается. Правда – она и есть правда. Вот и не верит Кашкин.

– Три года.

– Что три года? – не понимает сосед.

– Обещал. Три года, – Кашкин рубит фразы покороче, чтобы лучше доходило.

Сосед отворачивается в профиль, но глазами продолжает вковыриваться в Кашкина.

– Не, Костюн, я не секу. Ты чё, хамишь?

Кашкин не поймёт, страшно ему или нет. Даже если этот алкаш и отметелит его прямо здесь, всё равно страшнее ухода жены ничего уже быть не может. И Кашкин готовится к удару.

Но сосед бить не собирается, хотя, может, и хотел бы. Потому что побои с вымогательством – это уже статья, и пару раз он получал взыскания, а однажды ему светило что и похлеще. Вместо этого он громко усмехается, да так, что эхо уносит звук по лестничным пролётам, и Кашкин от этого эха вздрагивает.

– Чё ты выкобениваешься тут мне? Тебе ж раз плюнуть высрать мне стольник.

Кашкин вскидывает на него глаза. Откуда он знает? Неужели Катя?! Она? Она не могла. Да нет, она же не поверила! Откуда?!

– Ну-не-ло-май-ся ты как-це-ло-чка, – дробно чеканит сосед, – ещё спасибо скажи, что не пятихатку прошу.

Кашкин нокаутирован без боя. Не могла Катя так поступить!

– Да чё ты напрягся, полгорода уже знает. Моя сёдня на анализы ходила, там вся больница шумит.

Нет. Зачем. А врачебная тайна? Стыдно. Как стыдно. Убежать и спрятаться – вот как стыдно. Точно Кашкина догола раздели перед этим алкашом.

– Ну чё? – торопит с ответом алкаш.

– Ничё! – зло отвечает Кашкин и захлопывает перед его носом дверь.

Снаружи тихо. Кашкин задерживает дыхание, но слышит, как колотится его сердце. Вопреки привычной анатомии колотится оно на неположенном ему месте кадыка, и колотится так громко, что стук его должен быть слышен даже через дверь. Через секунду в эту дверь врезается грохот.

– Э! – сосед долбит кулаком. – Ты ваще чё! Борзый?

И молотит со всей дури. Да так, что дверной косяк ходуном ходит да качается предохранительная цепочка. При желании он мог бы выломать дверь и ввалиться внутрь, и Кашкин чувствует себя маленьким и беззащитным, точно за ореховой скорлупкой. Какой же ты мужик, Кашкин? Тьфу, хлюпик.