Анна Клейменова - Katjuscha. Повесть

А ещё был старший брат, весь в веснушках и синяках. И младшая сестра, мечтающая стать доктором в белой косыночке.

И она, Катя.

Дедушка ушёл на войну, но спустя месяц в окна дома постучал горбатый почтальон – извещение о смерти. Последнее письмо от отца пришло месяц назад, и Катя закрывала лицо руками каждый раз, когда замечала на улице почтальончатый горб. Брата застрелили, пока занимали деревню. Бабушку с матерью сожгли.

Сестрёнка болела.

Она, Катя, осталась жива и не могла простить себе этого.

Ночной храп прорезал свист выпущенной пули. Грохот. Гавкающие немецкие слова: «Ein, zwei, drei». Снова грохот. Поросячий визг. Крики. Слишком громко, слишком близко.

Катя заплакала.

…сон рассеялся с отчаянными криками старого петуха, доживающего свою последнюю весну. Разогревалось солнце, бьющее лучами-ножами прямо в окно. Полгода назад здесь были яблони. Когда Катя была маленькой, она голыми ногами цеплялась за бугристую кору, подтягивалась вверх, хваталась руками – как деревенская кошка Мурка, принадлежащая всем и не принадлежащая никому – за горбатые ветки и срывала жёлтое маленькое яблоко, пахнущее мёдом и августом.

Сейчас яблони должны были бы зацвести. И тогда по утрам Катю будил бы не петух, а аромат розоватых цветочков, около которых трясли спинками неуклюжие шмели.

Яблони сгорели вместе с домами.

Катя не решилась позавтракать и передвинула кружку с молоком к спящей сестре. На их небольшую деревню, где осталось несколько стариков, пять-шесть задавленных горем женщин и маленькая кучка детей, немцы расщедрились двумя коровами. Одна умерла, а вторая, со скрученными рогами и чёрными изъеденными слепнями пятнами, оказалась старой.

Остальных забрали. Катя несколько раз видела, как ей навстречу шёл молодой каменнолицый, утирая ладонью белый молочный след на верхней губе.

Дул прохладный, остывший после долгой зимы ветер. Если бы не несколько десятков людей, стягивающих с себя тёмные грязные формы и обнажающих сытые розовые тельца; если бы не испачканные в свином навозе колёса мотоциклов; если бы не развешанные по верёвкам, где раньше были полотенца, флаги с чёрными изломанными крестами (которые ничей дед пытался сжечь и получил пулю в грудь), то Катя бы и не сказала, что пришла война.

Упитанные поросята чистили щетину в липкой расхлябанной грязи, – но теперь это поросята не для них, а для немцев.

Собаки раскрывали чёрные пасти и гавкали, кажется, понятнее, чем их хозяева, – но это не серые Трезоры и Полканы, а жилистые овчарки.

Улыбающиеся лица. Но не довольных крестьян и рабочих, а ужравшихся русской водкой фрицев.

Маленькая холодная рука остановила Катю:

– Куда?

– В церковь.

Немец бросил что-то своему товарищу и, посмеявшись косым ртом, пустил. Катя терпеть не могла, когда язык, на котором мама пела ей колыбельные, фонтаном слюней вырывался из чужой красной пасти.

Церкви почти не осталось. Её красные обвалившиеся стены неправильным пятном торчали среди зелёных нераспустившихся листьев деревьев. Кресты сняли – запрещено. Колокола забрали на военные нужды в сорок первом. Всё остальное – в сорок втором. Вход зарос крапивой. Бабки, когда ещё были живы, говорили, что где-то внутри осталась ещё одна икона.

Идти долго. Пятно церкви нависало над обрывом. Здесь – Кате хотелось плакать – зацветали последние яблони в деревне – три-четыре искорёженных ствола переплетались со старыми грушами, похожими на пальцы Бабы Яги. Бежала река, по утрам спрятанная под одеялом молочного лоснящегося тумана.

Катя вдохнула запах своих детских лет. Пробралась в церковь. Жгучие розги крапивы хлестнули её по спине, укусили за ноги, придержали руки. Захотелось зарыдать, как раньше, броситься к маме, показать ей красную опухшую ножку. Катя закусила губу и громко выдохнула.

Бабушка рассказывала, что раньше эта церковь была живой. По воскресеньям звон колоколов золотым эхом рассыпался по деревне. Женщины в синих, красных, белых платках, сгорбившись и прислонив правую руку к груди, заходили под кирпичные красные своды, как звери заходили на Ноев ковчег.

Здесь гуляли молодые девушки – водили хороводы, жгли костры, бросали в речку венки. Здесь таскали яблоки молодые парни, а старики грозили им сморщенными кулачками и подвязывали надтреснувшие ветки.

Катя упала на стёртые коленки. Подняла голову к небу – от сводов купола осталось несколько косых фресок. Ей улыбались безглазые ангелы.