Лена Барски - Сто дверей

Потом на мгновение бы остановилась. Вокруг меня царила бы тишина. Как на кладбище. Как будто весь мир притворился мёртвым и прислушивается к биению твоего загнанного сердца и шуму крови, бешено несущейся по венам.

Так вот. Если бы я была писательницей, то у этой истории было бы продолжение. И может быть, даже настоящее приключение. За каждой дверью скрывался бы свой мир. У каждого из этих миров было бы своё имя – странное и загадочное – Каманди, Исфаар Реобар, Пем, Тендук, Чагатар, Шерман, Формоза. Там паслись бы белые быки. И водились редкие виды попугаев. И земля приносила бы плоды круглый год.

За одной из них сидел бы Бетховен и работал над Тринадцатой симфонией. А рядом с ним Арнольд Шёнберг превращал математические формулы в музыкальные шедевры. Ещё дальше – Василий Кандинский синтезировал бы синергическую палитру звукокрасок. И ещё Дебюсси что-то там химичил на грани тишины и звука и переписывал чужие кульминации наоборот: вместо фанфар – тихий взмах ресниц, вместо барабанов, тарелок и оглушающего шума двойного оркестра – исчезающая мелодия флейты и лестница на эшафот. Майлз Дэвис, Чет Бейкер и Жульетт Греко тихо грустили в сизом сигаретном дыме.

А Моцарт бы демонстрировал умопомрачительные трюки и проходил сквозь стены. И там бы рос редкий сорт роз, от аромата которых у случайно забредшего путника кружилась голова, и он забывал бы обо всём на свете. Включая то, откуда сам пришёл. И только ветер гнал бы листья клёна. И они танцевали странный танец под ногами. И я бы боялась их спугнуть. Боялась бы не расслышать то, что они хотят сказать. Не понять. На языке, который я давно знала, но забыла. Как песня без слов. Я бы обо всём этом написала.

Если бы об этом не написал уже кто-то другой.

И прогуливаясь по улицам и площадям, по бесчисленным ответвлениям и коридорам в туфлях на высоких каблуках, я бы спрашивала себя: «А может быть, всё это имеет какой-то смысл?!» – «Может быть, и имеет. А может быть, и не имеет», – явственно ответил бы мне какой-то сухой, но сильный голос.

В ритме шороха кленовых листьев и стука каблуков.

Я держу в руках свадебную фотографию. 2004 год. Моя мама всегда спрашивала: «Почему вы так ржёте на этой фотографии?» Действительно, почему? Явно не от счастья. А от ужаса перед тем, что мы делаем.

Для меня, которая во всех своих отношениях с мужчинами сидела на чемоданах, готовая в любой момент нажать на кнопку и катапультироваться. Для него, который воспитал чужого сына и после длительных экспериментов «туда-сюда», объехав полмира, пришёл к выводу, что одиночество – единственно совместимый с его характером образ жизни.

Познакомились мы, как мне и нагадали, в аэропорту. Он прилетел в Украину по приглашению кафедры культурологии Киевской консерватории. Я была приглашена для перевода. Мы ждали в зале прибытия уже битый час, а он ждал на таможенном досмотре. Таможенник неторопливо и со знанием дела прокалывал тонким шампуром сигары, целый чемодан сигар, принадлежавший пассажиру в очереди до него, – одну за другой. Процедура продолжалась два с половиной часа. Но могло быть и дольше.

Когда мы познакомились, мы говорили по английски. Потом оказалось, что он английский даже не знал. Мне понравились его синие глаза и кудрявые чёрные волосы. После свадьбы они вдруг стали прямыми и никогда уже больше не вились. Он мне сказал, что ему сорок лет, а общие знакомые по секрету сообщили, что на самом деле уже сорок четыре. Он эмигрировал из Польши сначала во Францию. И мы с подругами-музыкантами прозвали его Шопеном. Насмотревшись на мой образ жизни в Киеве, сказал с пугающей серьёзностью, глядя прямо в глаза, что в Германии всё будет по-другому. Чем сильно меня заинтриговал.

После отъезда стал звонить каждый день. И у меня возникло такое чувство, что меня схватили за узду и не отпускают. После того, как он, выпускник философского факультета в Мюнстере, написавший диссертацию по феноменологии Гуссерля и Романа Ингардена, в одном предложении объяснил мне философию Канта и его «вещь в себе», я поняла, что всё пропало и бежать мне больше некуда.

После свадьбы повёз меня в Вупперталь на выставку Василия Кандинского, так как был твердо убеждён, что картины Кандинского надо знать вживую, а не по репродукциям, особенно когда пишешь о нём диссертацию. В первые же дни моего пребывания в Германии записал меня в Staatsbibliothek zu Berlin – государственную библиотеку в Берлине. И я начала ходить туда каждый день, как на работу.