Вадим Шильцын - Сценарий 19/91. Быль о том, как я потерял страну

Не прошло и месяца, как новые деньги достались всем, кроме тех алчных бомжей. Конечно, страна получила не те деньги, которые я ксерил в дирекции ПКиО им. Ленинского комсомола, а немножко другие, но тоже ненадолго, и тоже не впрок. Вот как это описывают исторические источники: «22 января 1991 г. Президент СССР Михаил Горбачёв подписал Указ об изъятии из обращения и обмене 50- и 100-рублёвых купюр образца 1961 года. Обмен изымаемых купюр сопровождался сильнейшими ограничениями: сжатые сроки обмена – три дня с 23 по 25 января (со среды по пятницу). Не более 1000 рублей на человека – возможность обмена остальных купюр рассматривалась в специальных комиссиях до конца марта 1991 года. Всего обмену подлежало 51,5 миллиарда рублей из 133 миллиардов наличных, или около 39 процентов всей наличной денежной массы. Одновременно была ограничена сумма наличных денег, доступных для снятия в Сберегательном банке СССР – не более 500 рублей… С целью проведения реформы были выпущены новые купюры 50 и 100 рублей образца 1991 года. Купюры образца 1991 года достоинством 1, 3, 5, 10, 200, 500 и 1000 рублей были выпущены позже»

Неужели я мог знать заранее про эту каверзу? Не мог. Ни третьего января, ни четвёртого, ни даже после старого нового, когда по окончании всех плясок, Виктор Григорович впорхнул в мою художественную каморку, размахивая пятидесятирублёвкой, словно гигантская бабочка маленьким крылышком, и сказал: «Вот и гонорарчик!» – даже тогда не мог я знать, что эта купюра через неделю сравняется по ценности с любой из нарисованных мной бумажек. Легкомысленное отношение к собственным пророчествам и славе не отличалось от всех других моих легкомыслий. Положил я купюру на шкаф, да и забыл. Когда началась суета с обменом денег, я тщетно искал её среди множества бумаг. Досадно было, когда она не нашлась вовремя, а ещё досадней, когда нашлась. Летом уже я зачем-то полез на шкаф, и вот вам раритет – деньга, вышедшая из употребления. Полгода назад было богатство, а теперь и нет его.

Никаких таких событий с деньгами я предвидеть не мог, когда рулил новогодней публикой на Манежной площади и думал при этом, будто покорил Москву. А то как же? Я выступаю весьма успешно. Григорович – хвалит, публика пляшет, и по всем приметам я – артист. Пусть не в театре и кино, как предполагалось когда-то, но всё равно, в Москве, в самом сердце нашей родины.

И хватит принижать успех. Почему не в театре? Театр Балаган под руководством Виктора Григоровича – был не менее известным в кругах московских администраторов, чем группа «Неужели», которая в те же времена так же промышляла площадными представлениями. Балаган успешно гастролировал по городам России, выступал в парках и на стадионах Москвы. Теперь вот новогоднее шоу на Манежной, в котором я вместе с другими артистами прыгаю то волком, то крысой, то ещё какой-то зверушкой. Ну, чем не успех? Успех кружит голову провинциалам, а я и есть тот самый провинциал. Сам же и насочинял про себя провинциальный гимн:

Мы поедем в Москву – этот день обязательно будет!

Мы поедем туда, где находится сердце страны,

где стоит мавзолей, и живут те достойные люди,

кои жить в этом городе в силу законов должны.

Мы пойдём в магазины и купим всё то, что нам надо.

Мы в театры пойдём и увидим там – что захотим.

По Арбату мы будем гулять и глазеть до упада,

и, конечно же, ВДНХ посетим! Посетим!

Нас оркестрами встретят вокзал и центральная площадь.

Там положено так поступать в светлый день торжества.

Мы, конечно, смутимся, ведь мы-то скромнее и проще,

но мы люди Страны, тебе верной, родная Москва!

Вообще-то я из Пензы, а потому слегка стопорился с ответом всякий раз, когда меня спрашивали – откуда я. С одной стороны, вроде бы, как, живу в Москве, и куда бы ни приехал, везде москвич, но сам-то про себя я знаю, что – пензяк. Двойственность такая длилась довольно долго, прям до конца двадцатого века.

Как и всякий провинциал, я считал важным делом – столицу покорить. Дело не клеилось, но я старался, подскакивал к снаряду с разных сторон. К примеру, однажды написал серию рассказов, как мне тогда казалось, весьма душевных, и понёс их в журнал «Юность». Толстая женщина-редактор приняла у меня девять страниц, распечатанных на машинке «Москва» и всё затихло. Но я настырным был, через две недели снова припёрся туда, в редакцию, на площадь Маяковского, нашёл ту толстую и спросил, дескать – чего?

Тётка сидела боком ко мне за своим рабочим столом, и судя по морде, переживала какую-то личную драму. Рукопись она нашла и брезгливо швырнула в мою сторону, сопроводив желчной отповедью: «Прочитала я это всё! Не знаю, зачем вы это всё принесли. У вас нет языка. Вы понимаете? У вас просто нет языка!» – и она ещё несколько раз повторила – «Нет языка!» – чем ввергла меня в обескураженное настроение.