Олег Жилкин - День независимости

Мама росла яркой девушкой, пользующаяся успехом у парней, но не слишком серьезно учившаяся в школе. Чтобы поступить в институт ей пришлось пойти после школы работать на завод, а затем, после окончания рабочего факультета, она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию газеты, совмещая работу с учебой на факультете дошкольной педагогики.

То, что мама была профессиональным педагогом, приучило смотреть меня на все процессы воспитания детей с методической точки зрения. В доме было полно интересных книжек по правильному воспитанию детей, большинство из которых я изучил в часы досуга. Педагогика не сделала из меня хорошего человека, но позволила мне понять, каким бы меня хотели видеть другие люди, и как сделать так, чтобы меня считали хорошо воспитанным ребенком. Главным качеством, которое воспитывала советская педагогика, было лицемерие.

Как-то в армии я познакомился с пареньком, у которого мама тоже была педагогом. Она работала воспитателем в интернате для трудновоспитуемых детей, и там она усвоила, что главным качеством, которое следует воспитывать в детях это усидчивость. Сначала она пыталась воспитывать усидчивость в сыне, отдав его заниматься в кружок юных шахматистов. Но вскоре шахматы ему наскучили, и он убедил мать в том, что игра в карты мало чем отличается от шахмат в плане воспитания усидчивости. Пока мать была на работе, у них в квартире собиралась компания подростков и с упоением резалась в карты на деньги. Когда мальчик крупно проигрывал, ему приходилось добывать деньги воровством. Так к его воспитанию подключились уже внутренние органы, которые впоследствии воспитывали в нем усидчивость, в специальных учреждениях закрытого типа.

Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовало тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского языка. Город разговаривал преимущественно на русском, но на окраинах сохранялись рудименты украинской речи, и когда родители приезжали в отпуск в Сибирь, родственников развлекал мой украинский суржик, который я легко усвоил, играя во дворе с местной ребятней. Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинского языка.

Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь и мы съехали со съемной квартиры в бараки. У моих родителей появился свой отдельный уголок в виде комнаты не больше четырнадцати квадратных метров с печкой и небольшим палисадником перед входом – участком земли в две сотки, на котором произрастала какая-то зелень. Палисадник был огорожен забором и обвит виноградной лозой. Еще нам полагался сарай с погребом и огород – узкий участок поля за сараями – пятьдесят метров длинной и три метра шириной. На таких лоскутах земли жители бараков выращивали картошку. За огородами начиналась ничейная земля. Каменистый пустырь с редкой растительностью, где мы выплавляли из радиаторов свинец, парни играли в карты, куда мы приносили выкраденные из родительских карманов папиросы, чтобы раскурить их с друзьями.

Глава 2. Голубой гроб.

Главной достопримечательностью этих мест было городское кладбище. Кладбище было закрыто, но после Пасхи в Родительский день сюда со всего города устремлялись толпы людей. Дети – обитателей бараков, пользовались этим соседством, чтобы посетить погост и набить карманы конфетами и печеньем. Погост был старым, густо заросшим кустами сирени и вишни, и условно разделялся на несколько секторов: православное, цыганское и еврейское кладбища. Через кладбище пролегал самый короткий путь на остановку автобуса и всякий раз, когда приходилось идти по узкой тропинке между могил, я испытывал настоящий страх и трепет.

Возможно, близость кладбища сыграло свою роль в том, что лет с шести я начал бояться темноты. Когда пришло осознание того, что люди уходят из жизни навсегда, что после смерти меня уже никогда-никогда не будет, я был потрясен до глубины души. Более всего я удивлялся спокойствию людей относящихся к факту собственной смертности совершенно равнодушно.

– Пройдут миллионы-миллионы лет, а меня не будет? – приставал я к родителям с вопросом, но те только отмахивались. Я смотрел в небо, в его бесконечные ночные просторы и эта тьма лет, которые пройдут надо мной уже без меня, просто подавляла. Сознание отказывалось вместить в себя эту мысль.

Я представлял свою смерть и долго думал над тем, какой из способов захоронения выбрать, чтобы было не так ужасно об этом думать. Наконец я решил, что это будет голубой гроб, в котором меня опустят на самое дно океана. Я не мог смириться с тем, что я смертен, я был уверен, что рожден для того, чтобы жить вечно. Собственно говоря, я, наверное, и сейчас не верю в то, что когда-нибудь умру. Люди стареют, но до конца не верят, что умрут – думаю я. Такая мысль, приди она действительно им в голову, как очевидность и неизбежность того, что с ними неминуемо произойдет, должна бы свести их с ума, лишить их жизни покоя навсегда.