Алексей Куйкин - Байки и не байки

– Да, дубинка у него славная, заговорённая. Малахит уральский. Ну, да я его и без сабли отбуцкал. И ещё тумаков надаю. Так-то вот, Агафья.

– Не называй меня так. Я Марина, – зло ударила ладонью по воде водяница.

– А плевать мне, как там тебя водный хозяин называет. Ты как была, Агафья, дочь мельника Никифора из Запрудья, так для меня ей и осталась. Głupia dziewczyna, тебя из навоза подняли, в дом взяли, любили, подарки дарили. А ты что? Дура-девка.

– Любили, – гневно закричала русалка, – это я его, Василия любила. А он меня как игрушку, как вещь ненужную, завалящую, брату Платоше передал. А я ведь его любила, ох как любила.

– И что? Топиться – то зачем, было? Родила бы, жила бы в хозяйском доме. Я ведь кое-что по звёздам да по приметам читать умею. Хороший бы родился мальчишка, правильный. Умный, упёртый, по-хорошему злой. И до работы злой, и до учёбы. Мог бы и дворянство выслужить. А ты что сотворила? Себя погубила, так ведь и неродившегося младенца, душу безгрешную погубила, głupota.

– Да, и что? Я бы и Сашку, и Варварку к себе на дно затащила, да ведь не подходили они к прудам. Только в купальне плескались всегда.

– А то, syrena głupia, zadziorna, -Ежи захохотал, стуча себя ладонями по коленкам, – утянула бы, да? В купальню вам, водяным, хода нет. Там дубом морёным дно выстлано, да под досками крест большой серебряный отец Филипп с молитвой заложил. Нет вам туда ходу, нет. Да и вообще, нет у меня времени с тобой тут лясы точить. Говори, что велел хозяин вод передать?

– А велел он передать, Ежи-хохлик, – русалка потянулась, заложив руки за голову, – что уйдут бобры с пруда, если ты меня поцелуешь. А, Ежи, поцелуешь? Хватит смелости шляхетской?

Русалка весело захохотала, а потом, резко оборвав смех, вперилась в хохлика враз потемневшим, глубоким взглядом.

– Иди ко мне, Ежи-хохлик. Поцелуй меня. Сладок мой поцелуй, ох как сладок, – голос водяницы стал совсем низким, тягучим, медово-паточным. Остолбеневший Ежи напоминал теперь муху, попавшую в разлитую лужицу мёда на столе. Ноги его сделали первый шаг к воде. Судя по исказившейся в злобной гримасе физиономии домового, ноги зажили какой-то своей жизнью, независимой от желания хозяина. А русалка всё вещала.

– Поцелуй меня, Ежи, поцелуй. Мы уйдём на глубину, там, где мягкий придонный ил даст нам постель, где мягкие водоросли дадут нам покров. Там нет звуков, покой и тишина. Свет солнца не достанет нас. Мы будем в вечном покое и тишине. Иди же ко мне, Ежи-хохлик… Ко мне, ко мне… Ежи-хохлик.

А гномик всё ближе и ближе подходил к воде. Шаги его были неровными, дерганными, как будто хохлик вовсю сопротивлялся русалкиному зову. Лицо домового побледнело, длинные чёрные усы встопорщились, глаза горели злым зелёным огнём. Взгляд его был прикован к глазам Марины, а руки яростно дергали медные застёжки сумки. И вот когда заострённые мысы зелёных сапог домового коснулись воды, в руках у Ежи оказалась какая-то тряпица. Он быстро развернул её, и на солнце блеснул маленький медный крестик. Русалка громко зло взвизгнула и как-будто провалилась под воду. Стоя по колено в воде, хохлик вытирал пот со лба и тихо бубнил себе под нос:

– Марина, Марина… głupia suka…ты думаешь, Ежи не видел, где ты крестик спрятала, когда топиться убегала. Ежи в доме всё видел. У Ежи в дупле много чего интересного ещё запрятано, много. Хохлик вышел из воды, и что-то бормоча себе под нос, скрылся высокой траве.

Резкий порыв ветра зашелестел кронами деревьев, росших вокруг старого пруда. Громко заорала какая-то птица в ветвях вяза у меня за спиной. Какофония звуков ударила мне в уши. Громко квакали лягушки в зарослях кувшинок, стрекотали стрекозы над водой, в ветвях сороки переругивались с галками, шелестела на ветру листва. Солнечные лучи, отражаясь от воды, слепили глаза. А поплавки-то мои где? Я заснул, что ли? Нет поплавков, не видно на поверхности. Аккуратно тяну одну из удочек, преодолевая сопротивление чего-то тяжёлого на конце лески. Зацепилось? Ан нет, медленно, но верно вываживаю большую рыбину. И вот уже на солнце блестит темным золотом чешую большой, грамм на пятьсот, горбатый карась. Бьётся в руках, топорща ярко-алые плавники. «Золотой», однако. Вторую мою снасть заволок в заросли кувшинок тоже не маленький, побольше моей ладони, серебристый карасик. Не успел я его снять с крючка, как поплавок снова повело. «Бешеный» клёв продолжался с полчаса. Рыба, казалось, была готова кидаться даже на пустой крючок. А потом как отрезало. В ведре плескалось около трёх десятков немаленьких рыбин, а поплавки замерли на синевато-свинцовой глади воды. Снова ни одного движения. Собираться пора.