Ирина Щеглова - Переделка в Переделкино

Время остановилось.

Мы обнялись и застыли.

Неужели все? – успела подумать я.

В эти доли секунды мысли были так просты и отчетливы.

Мы стоим на середине шоссе…

На асфальте тонкий слой льда…

Скорость машины – более ста…

Ни затормозить, ни объехать!

А как же сын? – короткие вспышки-воспоминания, картинки-образы… говорят, в моменты настоящей опасности, грозящей гибелью, человек успевает просмотреть всю свою жизнь – подтверждаю, так и есть.

Водитель успел отвернуть в метре от нас. Чудом.

Его не выбросило с шоссе, не завертело, он умчался в темноту, гудя разъяренно и, наверно, страшно матерясь.

А мы остались стоять, не в силах оторваться друг от друга, у обеих подкашивались ноги.

Но до магазина мы все-таки добрались. Небольшая компания литераторов, тоже не дошедших до Пастернака, очевидно, наблюдала за нами в окно. Они разглядывали нас, будто мы явились с того света. Сердобольная очередь молча посторонилась, и мы забрали последние две бутылки коньяка.

Могила Пастернака и ее поиски начисто забылись, мы были слишком потрясены чудесным спасением, слишком переполнены жизнью – в такие моменты хочется дышать, ощущать, осязать, как будто заново учишься. О, как аккуратно мы переходили дорогу обратно!

В номере вылакали коньяк, не почувствовав ни его вкуса, ни крепости. Пытались понять, что же такое с нами случилось? И почему смерть, казалось неминуемая, пролетела мимо? Наперебой рассказывали друг другу всякие необъяснимые, страшные и смешные случаи…

Я вспомнила, как еще ребенком попала в аварию. Мы жили в Алжире, отец, горный инженер, работал три года на свинцово-цинковом руднике, командировка от Минцветмета.

Однажды мы вместе с другом отца, французом, отправились на его машине посмотреть пустыню Сахару.

За Бешаром шоссе выпрямилось и блестящей серой лентой врезалось в горизонт, по обочинам большие валуны, и дальше до самого неба – только камень. Справа и слева таблички с предупреждением об опасности, колючая проволока – минные поля…

Французские войска, уходя с земли, которую они привыкли считать своей, оставили о себе на память минные поля. Эти бесконечные поля, затянутые колючей проволокой, тянулись вдоль шоссейных дорог, покрывали искореженную землю, на которой раньше росли апельсиновые деревья. Французы вырубали леса, потому что в них скрывались местные партизаны и нападали на французских солдат.

Чаще всего подрывались мальчишки-пастухи. Когда корова, отбившись от стада, забредала за колючую проволоку, незадачливый подросток пытался ее оттуда выгнать, и это не всегда заканчивалось благополучно. Их находили с оторванными конечностями, развороченными внутренностями, иногда живыми или уже отмучившимися: детей и животных.

Поля смерти утюжили танками, уничтожая противопехотные мины, но хитрые французы подсуетились, время от времени под гусеницами танков попадались и более мощные устройства.

Мы часто слышали взрывы…

Партизаны давно перестали быть теми, кем начинали – гонителями ненавистных завоевателей; они превратились в обычных дорожных разбойников.

По дороге наш француз остановил машину у обочины, чтобы мы могли размяться.

Я увидела араба, когда он уже стоял рядом, одетый в причудливые лохмотья, как средневековый бродяга из арабской сказки, он казался безобидным, но на плече у него висело ружье. Он долго слушал объяснения отца, кивал головой и, казалось, размышлял: убить нас или отпустить. Француз был нашим минусом, а папа-коммунист – нашим плюсом. Папин коммунизм возобладал. Партизан исчез так же бесшумно, как и появился.

Потом мы увидели, как наступает пустыня.

– Это уже Сахара? – время от времени спрашивала я.

– Нет еще, – отвечал отец.

Когда мне надоело спрашивать и смотреть, горизонт неожиданно встал на дыбы и двинулся нам навстречу ярко-оранжевым валом.

– Что это?

– Первый бархан Сахары, – сказал отец.

Это действительно был бархан, высотой с многоэтажный дом, он упирался гребнем в яркое небо, а у его подножия расположился оазис – зеленые пальмы на оранжевом фоне. Здесь шоссе кончалось, как, наверное, кончалась и сама жизнь.

Мы взобрались по плотно слежавшемуся песку на самый гребень, и дальше был только этот оранжевый цвет, играющий оттенками на песчаных волнах.

– Никогда не думала, что может быть такая резкая граница, – сказала мама.

– Пустыня наступает, – ответил отец.

Француз посоветовал маме купить сахарскую розу, я подумала, что это растение такое, а оказалось – каменный цветок. Дожди в Сахаре – редкость, и когда вода все-таки достигает поверхности песка, ветер подхватывает влажный песок и кружит и кружит, а солнце довершает начатое ветром: вскипает влага, плавится песок и возникают причудливые окаменевшие формы, похожие на розовые бутоны. Их находят бедуины – пустынные племена, в самом сердце Сахары. Мужчины-бедуины закрывают лицо, а женщины, наоборот, не носят чадру.