Денис Драгунский - Обманщики

– Вы, я знаю, крупнейший ученый, хотя я не могу это в полной мере оценить, – сказал Стасик, когда пленка кончилась, и Алданов жадно ставил следующую бобину. – Но как журналист могу сказать точно – в вас погиб великий художник слова.

– Ну ладно вам, ладно! – отмахнулся Алданов и вдруг захохотал: – Почему же сразу «погиб»? Рано хороните! Может быть, еще не родился?

Видно было, что ему эти слова понравились.

Назавтра Лика – то есть Калерия Павловна – отвезла Стасика на дачу. Была пятница. Так распорядился Дмитрий Леонидович. Она, конечно, сказала «попросил», но таким тоном, что ясно было – это не просьба и даже не приказ. Просто констатация факта: мы едем на дачу, и всё.

Оказывается, в дополнение к особняку в Москве у них была еще и дача. Большой кирпичный дом, а кусок земли – совсем огромный. Полтора гектара, огороженные высоким дощатым забором.

Стасик с Алдановым проработали половину субботы и все воскресенье. Еще три-четыре таких больших диктовки – и каркас книги практически готов.

В понедельник Стасик – ну совсем как журналист из американского фильма – продиктовал интервью по телефону. Он сидел, положив ноги на низкий столик и любуясь импортными летними туфлями и легкими серыми брюками – подарки Калерии Павловны, от имени мужа, разумеется. Еще ему был подарен новый бритвенный прибор и французский одеколон.

Ночью опять пришла Лика, потому что Дмитрий Леонидович уехал в Москву.

Было очень хорошо, гладко, свежо и ловко.

Но потом, по древней поговорке, Стасик вдруг опечалился и стал вспоминать о той жизни, которая за забором.

Маму и папу вспомнил, их комнату в ленинградской коммунальной квартире, утреннюю очередь жильцов в сортир и ванную; мамино единственное шерстяное синее платье, которое она обвешивала пакетиками с нафталином, чтоб не поела моль, а перед походом в гости проветривала у открытого окна, но все равно пахло. Вспомнил свое жилье, дядину комнату на Садовой-Черногрязской, где каждый вечер надо расставлять раскладушку, и дядю, инвалида войны без ноги и руки. Вспомнил милых девушек в заношенных кофточках и штопаных нитяных чулках, редакционных умников в потных ковбоечках и ботинках со сбитыми носами, вспомнил бедные окраинные продмаги и пирамиды банок с икрой и крабами в «Елисеевском» по немыслимым ценам. Вспомнил все наше скудное, застиранное, линялое и голодноватое житье-бытье и вздохнул:

– Какая у вас тут необыкновенная жизнь.

– Отчего же? – весело возразила Лика. – Объясняй!

– Ну сама гляди! – Он повел рукой вокруг. – Какой дом. Какая еда. Какое кругом удобство. Какой простор. Какие у тебя платья, какие духи, – уткнулся носом в ее шею за ухом.

– Чего же тут необыкновенного? – спросила она даже с некоторым азартом.

– Ты что, – почти разозлился Стасик, – за забор не выходишь? Не знаешь, как люди живут? На самом деле? В Москве, и вообще в СССР?

– Что ты! – Она улыбнулась, и в полутьме ее белозубая улыбка показалась Стасику даже опасной. – Я знаю, как живут люди. Не с луны свалилась. Но я знаю и другое. Это они, все остальные, живут ненормально. Необычно тяжело и плохо. Вот тебе маленький секрет. После войны товарищ Сталин сказал – уж не помню кому, то ли Курчатову, то ли Берии: «Найдите хороших ученых, а мы обеспечим условия. Стране тяжело, но для пяти тысяч человек мы можем обеспечить нормальную жизнь. Не хуже, чем в Америке». Понял? У нас здесь нормальная обычная жизнь. Вот так и должны жить люди.

– А как же все остальные? – Он ее обнял и прижался к ней от страха и удивления.

Калерия Павловна чуть отстранилась от него и сказала:

– Эккерманчик мой хороший. Лев Толстой однажды написал: « Я богат и знатен. Я понимаю, что это великое счастье. Но из-за того, что это счастье принадлежит не всем, я не вижу причин отрекаться от него и не пользоваться им» . Понял? И поцелуй меня. Ты ведь не откажешься от меня потому, что ни у кого нет такой женщины? Красивой, умной, стройной, модно одетой, которая чудесно все умеет, да еще жена великого ученого? Иди ко мне, ну же…

На другой день после обеда Стасик гулял по дачному участку – на задах, там, где кусты старой смородины, где сыро и забор уже начал подгнивать, и зеленая краска слезала с него влажной чешуей.

Услышал, что с той стороны забора кто-то копошится и тихонько ругается.

Стал выдирать самую хлипкую доску. Гвозди были совсем гнилые. Сделалась широкая щель. Он высунул голову, огляделся: мальчик лет восьми пас козу. Тащил ее за веревку, чтобы привязать к колышку.