Евгений Кузнецов - Быт Бога

Но Отец там однажды, тоже вспоминалось, сказал:

–– Мы с Иваном баню рубим.

А рубили-то – втроём!.. Отец, брат и я.

Да ладно…

Часы за браслет из кармана. Как однажды – в начале Времени Крика – их с руки снял, так больше и не надевал: ношу, с тех пор, в кармане.

Шагов уж за несколько до Здания точно и горько ощутил, что я… таскал его, это Здание, сейчас в себе, с собой, во мне, со мной…

С тоской признался себе, что хочу, чтоб Мани в Кабинете, разумеется, не было.

Тут же Красивая – я увидел её, посмотрев спокойно на неё, – вошла. Кивнула… О, какая она всё-таки… незамужняя!.. Брала бланк – двигалась сегодня влажно, затянуто… А обычно – дерзко хлопнет шкафом.

Верно и зорко смотрела на меня одним лишь мелким родимым пятнышком на её шее под её ухом.

Походя, по привычке, во мне затикало: она – женщина, то есть думает определённо.

И вдруг благодарность в себе, во мне, ощутил… За ту её дерзость, и за сегодняшнюю её медлительность.

Но и Томная – и Томная тоже тут вошла!.. За бланком-то.

И Красивая, уходя, хлопнула-таки дверью.

Вспомнил я вдруг: однажды Томная приходила с подругой, которая будто бы просто с нею… Чтоб на меня посмотреть.

Зашли тогда, вышли…

Я встал, наказанный.

Томная пошла, ожидая окрика…

О, невыносимо сегодня ко мне требование игры и слабости!..

Иной, слышу и вижу, чуть взял трубку:

–– А, это ты…

И во мне – зависть, что нет у меня такого права: столь небрежно-понятливо откликнуться на более чем знакомый голос.

Но нет у меня и такой обязанности: именно небрежно-понятливо отозваться на единый факт пусть хоть одного дыхания в трубке. И во мне – гордость уцелевшего.

Говорила, руки в бока, женщина мужчине:

–– Подай собаке лапу!

У хозяев – они, как и я, были тогда в гостях – была собака та.

И я, помню, понял: какое счастье, что никто на свете – никто, ни одна – не может этим восклицанием адресовать мне мстительного намёка:

–– А то…

Мой!

Моя!

И у меня сохнут губы – лишь от возможности-то такого моего ужаса.

–– Никому не достался! – старуха-старушка сказала, хозяйка, когда я, студент, съезжал с её квартиры в "общагу": к ней то и дело чай пить ходили – посягая-то – две внучки…

…Я стыжусь быть чистым.

Совершенно чистым.

Мне о ней, о чистоте, не говорили, не говорили мне – о ней.

Никогда, никто.

Но я знаю о ней.

Значит, она, чистота совершенная, была и до меня!..

И я стыжусь не других, кто рядом, а – себя. Просто мне тесно, когда другие – рядом.

Стыд и есть со-знание.

И лучше – наедине.

Наедине – ответственнее не бывает.

…А Мани нету…

Я встал и, быстро глянув на дверь, сел.

Вдруг всерьёз испугался: обвинительное заключение такое большое – а я печатаю легко-легко…

Вдруг, подражая кому-то из знакомых, стал говорить себе:

–– Ты как-то странно рассуждаешь!..

Крен – будто ветер – я ощущал такой, что волнение было – как на карусели!

И словно я лишь вчера пришёл сюда работать… Все тут вокруг, как три почти года назад, говорили и говорят мне глазами и даже спинами:

–– То чо, закурить, скажешь, не хочешь?

–– А я не курю… бросил… брошу…

–– Ну, выпить, что ли, не хочешь?

–– Нет, не хочу… не пил…

–– Ну, бабу, что ли, не хочешь?

–– Какую?.. О чём хоть?..

–– Ну так что ж ты тогда тут из себя строишь-то?!..

И пока был в Кабинете один, вернее – пока в Кабинете никого не было, я ощущал… нежность к нему, к Кабинету!.. Он в Здании – будто в улье сота одна, одна, но – моя, родная…

Держись, самая моя правдивая правда! По крайней мере – на какую я, на сию минуту, способен.

Побывать-перебыть.

…Сотворение мира – это дав а ние миру названия.

…Тело ведь даже моё – мир, в котором я не живу. Моё тело чешется – но меня же нету в мире, где у кого-то чего-то чешется!..

Я печатал теперь, чтоб продлить эту удобную занятость, не спеша, не спеша…

Маня вошёл.

И досада стала, при Мане, заунывная – знакомая, мальч и шковая: хоть бы раз в неделю – одному, без глаза, без вопроса! А то и родители, и учителя – все-все-все:

–– Если он один – то что же он делает?!..

Тело своё, моё, я, однако, обсел и л: люблю баню. Вокруг же всё обселяю между прочим: не я локтем кого задел – а он меня, не пищит комар – а ехидно пищит, не узоры в мороз на стекле – а папоротники, не разводы на потолке – лица черты…

Полёт Кабинета, который, с Маней, перестал быть только моим, в конце концов стал меня пугать…

И я нарочно встал, пошёл к двери, вышел… правда, не зная, куда сейчас пойду… По коридору идя, заметил, что иду, чуть семеня.