Ирина Родионова - Поросль

Перед глазами стоял Федя, разочарованный и бледный, и Машка закрыла глаза настраиваясь.

Машинист наконец-то заметил девчонку на путях – дал гудок, чтобы согнать её со шпал, но Машка брела, ничего не слыша. Ближе, ближе, с каждой секундой ближе.

Машка шла. Поезд выл, предупреждая.

Споткнувшись, она чуть не упала, но выпрямилась и пошла дальше. Дрожь, звон, вибрация. Уже близко. Скоро…

– Эй, она и вправду ничего не слышит, – шепнула Таня, и Димка прищурился. Теперь все они вглядывались в сгорбленную Машкину спину, едва различимую там, впереди.

По вискам текли капельки пота, руки заледенели. Сердце стучало в ушах, перебивая даже громовые раскаты музыки. Машка изо всех сил пыталась почувствовать.

Вот. Уже сейчас, скоро…

Поезд вновь зашёлся гудком, приближаясь и приближаясь с каждой секундой. Машинист, выматерившись от души, сорвал тормоза, пытаясь сделать хоть что-нибудь, Таня и Димка бросились вперед, замахали руками, надеясь, что Машка их заметит.

– Маша! – заорала Таня изо всех сил, но Димка схватил её за руку, удерживая на месте.

Рёв.

Поезд пронёсся мимо, в лицо ребятам упруго ударил ветер. Они замерли, словно играя в жуткую игру, – окаменевшие статуи с распахнутыми ртами.

Море волнуется раз. Море волнуется два. Море волнуется три…

Мёртвая фигура, замри.

Только вот застыли почему-то живые.

– Господи, мои наушники… – пробормотала Таня и отвернулась, зажимая руками рот. Её вырвало. Страх, затопивший внутренности, прорвался вместе с недавно съеденным обедом.

Поезд тормозил изо всех сил, замедлял ход – лязгая и постанывая, он ничего уже не мог изменить. Кроме этого дикого металлического лязга в мире не осталось ни одного звука – рядом зазвенел сонный комар, но, не желая пить застывающую в венах кровь, улетел и он.

– Она же отпрыгнула в ту сторону, да? – жалобно сказал Федя, уже не боясь своей трусости. – Она же поднимется сейчас, да?

Димка отпустил Таню и молча полез наверх, на насыпь. Поезд останавливался, скрипел, вздыхал. Таня, едва переставляя ватные ноги, поползла следом, Федя дернулся, испугался в последний момент и присел на теплую землю.

…Слишком поздно Машка поняла, что пора – поезд тяжело дышал ей в спину, щекотал лопатки тугими струями воздуха. Решившись, она распахнула глаза, замешкалась, в какую сторону лучше прыгнуть. Вдохнула, нервная и взвинченная, приготовилась…

Чернота. Поезд пронёсся сквозь неё, похоронил под тяжёлым брюхом.

Она не успела совсем немного.

ГЛАВА 2

Аяна

Аяна сидела в детской, покачивала на руках Петьку, и от каждого её резкого движения диван тревожно поскрипывал пружинами. Петька орал – уже не хныкал, не канючил, а орал, багровый от натуги, молотил кулачками старшую сестру. Наверное, у него болел живот, только вот Аяне до его боли не было никакого дела. У нее самой тянуло в груди – засело внутри занозой, колет при каждом выдохе, не подцепить.

Аяна, прижимая брата к груди, чутко прислушивалась к происходящему на кухне. Они пришли под вечер, хмурые и невозмутимые, серые какие-то, невыразительные. Спросили у Аяны, где мама, прошли в квартиру, не снимая ботинок, расселись вокруг стола, заговорили…

С кухни тянуло плотным табачным дымом, а вот звуки терялись по углам, слишком уж громко вопил Петька. Аяна горбилась.

Когда позвонили из полиции, мать потемнела лицом, но в глазах её вспыхнул нездоровый блеск. Аяна в это время пыталась прибраться в большой комнате: уносила липкие тарелки, сгребала мусор и бутылки в шуршащий пакет, распихивала грязные вещи…

Мама положила телефонную трубку на столик и замолчала, глядя куда-то в сторону. Глаза её остекленели.

– Что? – спросила Аяна негромко. – Что такое?

– Машка погибла, – хрипло ответила мать и поднялась с места. Подошла к шкафу, выдвинула ящик, достала немного денег. Съежившаяся старая женщина.

– Ты куда? – голос Аяны стал глухим и едва различимым, она механически собирала что-то в пакет, не соображая, что происходит. Мир оглушал резкими звуками. Запахами.

– В магазин.

– Мам, ну сейчас хоть не пей… Пожалуйста! Не сегодня, – в отчаянии выкрикнула Аяна, отшвырнула пакет и расплакалась. Мать смерила её долгим взглядом, будто Аяна на глазах превратилась в глупого ребенка, ничего не понимающего в этой жизни.

– У меня горе вообще-то, – обронила мать и ушла, хлопнув дверью. Вернулась через час с двумя бутылками водки, села на кухне, зажав во рту сигарету, и растворилась в клубах белесого дыма. Аяна больше не сказала ей ни слова. Она катала на языке одну-единственную фразу, выжигала ею себя, словно надеясь на гибельный пожар, который сожжёт душу дотла, чтобы не болела.