Елена Басалаева - Сказки девяностых

– Под окно-о-ом черёмуха колышется-а-а, – затягивала бабушка низким, охрипшим голосом.

– Распуская лепестки свои-и-и, – старалась повыше тянуть я.

Дальше пели уже дуэтом:

Я видела, что проходящие внизу люди слышат нас, заворачивают головы вверх; что соседи с балконов тоже оглядываются, но меня это только веселило и радовало: пусть слушают, пока лето – наше времечко, будем петь! В нашем репертуаре были «Уральская рябинушка», «Когда весна придёт, не знаю», «Сон Степана Разина», «Когда б имел златые горы», «Хас-Булат удалой», «Бывали дни весёлые», «Стоит гора высокая», особенно любимая мной протяжная песня «Одинокая гармонь».

В холодные и тёмные времена бабушка тоже пела, но в комнате, и тогда мне почему-то не так сильно хотелось ей подпевать.

Мама, разумеется, ругала нас за эти самодеятельные концерты, повторяя свои обычные слова упрёка:

– Позорите меня!

Бабушка на её обвинения иногда отвечала ворчливо и упрямо:

– Попозоришься, умная такая!

«Умная» у неё в данном случае было слово ругательное.

Вечерами бабушка молилась: бормотала про себя на непонятном языке какие-то стихи про Бога, Богородицу, Николая, крестилась и прятала под подушку маленькую тёмную икону. Я не подходила к ней в это время, пугаясь странных нерусских слов, похожих на колдовской шёпот. Мне иногда чудилось, что бабушка давно отжила, отлюбила своё в каком-то далёком, светлом краю, где у неё бывали радостные минуты, а теперь на её месте только призрак.

Бабушка и в самом деле на старости лет стала путаться в событиях, датах, именах, и незадолго до того, как я пошла в первый класс, уже нередко утверждала, что она молода, ей двадцать лет, и за ней ухаживает какой-то Витяша. Мама первое время только отмахивалась от этой фантазии, но бабушка навязчиво расспрашивала её, где же Витяша, почему он уехал. Мама кричала, что никакого Витяши нет; бабушка вдруг признавала в маме соперницу, твердила, что это она увела драгоценного Витяшу, и весь их разговор заканчивался руганью, а то и слезами.

До того, как я пошла в школу, после этих перебранок мне было неизменно жаль одну только маму. Но когда началась учёба и мама стала заставлять меня переписывать каждую страницу, если там было много исправлений или не лучший почерк, я, невольно ища поддержки, стала поглядывать в бабушкину сторону. Один раз, смотря на то, как мама, уставшая после своих двух работ, стирки и готовки, пытается в двенадцать ночи втолковать мне решение каких-то примеров, бабушка с никогда от неё не слыханной жалостью взмолилась:

– Люба, ну чё ты её учишь да учишь! Брось!

И растерянно добавила:

– Мне кажется, она и так умная…

Благодарная бабушке за эти слова (мама стала утверждать иное), я после мучительного учения присела на тёплую, пропитанную запахом сердечных капель кушетку, и спросила свою неожиданную заступницу:

– А ты как училась?

Бабушка улыбнулась, растягивая в ниточку свои без того тонкие губы:

– Никак. Один класс отходила, маленько вот писать-читать научилась, потом учительша пришла, грит: Феня у вас в школу пойдёт? Мать сказала, нет, надо с маленькими нянчиться… Так и не пошла…

Я не без гордости рассказывала Вовке, что бабушка у меня совсем старая, родилась ещё при царе и жила в далёкой-далёкой деревне, которой уже и на свете нет: все в ней вымерли.

У Вовки бабушка тоже имелась, но она была совсем другой: подвижной, весёлой, круглолицей. Зимой она, закутанная в бурую лохматую шаль, часто стала приходить за внуком в школу, и, видя, как он летит к ней навстречу, я тоже стала бежать к Вовиной бабушке со всех ног. Вовка много рассказывал ей обо мне, и она стала здороваться со мной, гладить по голове, угощать слипшимися леденцами «лампасье».

– Бабушка лучше всех взрослых, – уверенно говорил Вовка.

– И Раиса Ивановна, – добавляла я.

Вовка соглашался, но, впрочем, тут даже не обнаруживалось противоречия: по возрасту Раиса Ивановна тоже была уже бабушкой, и внучка у неё в самом деле имелась – она тоже училась в нашей школе, и мы были знакомы с ней.

Я любила Раису Ивановну, любила все её уроки, а своё чувство к Вовке даже не смогла бы назвать – оно становилось чем-то большим, нежели я сама. Я любила его голос, его падающую на лоб чёлку, его трансформеров и тетрадь, в которую он наклеивал вкладыши от жвачки «Турбо». Я знала наизусть рисунок на его свитере с надписью Boys: косичка, ромбы, две тонкие полоски, кресты, волна и снова косичка… Я чувствовала себя не в своей тарелке, если он не приходил, и знала, что он тоже скучает, когда меня нет. Но Вика Иваницкая, а по её примеру и рыжая Соня, и полная невысокая Диана, и даже моя несбывшаяся подружка Даша, продолжали дразнить нас с Вовкой и иной раз обзывали довольно зло. Вовке доставалось за его неуспехи в учёбе, а мне – за дружбу с ним и за странность.