Сергей Монастырский - Старый дом на захолустной улице

Старый одноэтажный купеческий дом до сих пор стоит на этой улице в тихом центре, разросшегося с тех пор, города. Выдолбленный асфальт блестит после дождя глубокими лужами, в которых с брызгами проваливаются редко проезжающие здесь машины, деревянные заборы тоже зияют дырами сгнивших или выбитых досок. История притаилась за заросшими бурьянами кучами мусора. Словом, и дом, и улочка доживают свой век, вместе с их обитателями, поколения которых сменялись за эти годы. И лишь цветущей весной, одичавший яблоневый сад, помнит о тех славных временах, когда, гуляли по этой улочке, взявшись за руки гимназистки, барышни с книжкой французских стихов сидели на скамейках, искоса взглядывая на молодых щегалей, проходящих мимо, но впрочем, делая вид, что увлечены стихами.

Дом этот, как и церковь, стоящую рядом, и там же расположенное богоугодное заведение для инвалидов, построил купец Иннокентий Серебряков, но не на нажитые тяжким трудом деньги, а на неожиданно свалившееся счастье – выигрышный лотерейный билет.

Церковь – для бога, для города и для отпущения своих имевшихся, наверное, грехов, дом – для себя, а богоугодное заведение, как доходный бизнес за счет казны.

И было купцу без малого сорок лет. Он уже пять лет, как овдовел, и на купца был совсем не похож – в европейской одежде, с неплохим, но конечно, не университетским образованием, и только борода – лопатой выдавала в его происхождение.

Впрочем, он считал, что она делает его солидным.

В ту весну привел он в этот сад Наташу, только что окончившую женские курсы. И в ее восемнадцать лет, бывшей необыкновенно хорошенькой и начитанной девушкой.

– Вот, Наташа, это все теперь ваше хозяйство, – обвел он руками и дом и сад, а вот и ассигнации для покупок на первое время, – и он вытащил увесистую пачку денег из толстого кошелька.

Наташа тусклым взглядом обвела хозяйство, денег не взяла, словно не заметила, и осталась неподвижно стоять под яблоней посредине двора, как и стояла.

На то были свои причины.

… Год назад она в этом же захолустном городе встретила свою судьбу, свою первую любовь – молодого офицера царской армии, проводившего после училища и перед отправкой на фронт две недели у бабушки, жившей в этом городке, и собственно выраставшей его после смерти родителей.

Две недели сияющего счастья, клятв и объятий, яблоневых садов встречающих их на каждой улице и планов, планов, планов.

Две недели, оборвавшиеся с его отъездом, и ожидания его писем, его отпуска через полгода, когда они поклялись друг другу обвенчаться и навсегда – навеки – принадлежать друг другу!

Письма с фронта были страстные, украшенные собранными в конверт лепестками! Потом пришло еще одно, самое последнее и счастливое:

«Я ранен! Не бойся, легко. После госпиталя меня отправляют для прохождения нестроевой службы, так как для фронтовой службы я считаюсь инвалидом! Еду к тебе! Весь положенный мне отпуск пробудем вместе! Дам телеграмму, встречай!»

В тот день, она оделась особенно нарядно. В тот день родители приготовили особенный обед. В тот день даже солнце сияло по-особенному!

Она стояла на перроне с маленьким, изящным букетиком цветов и в такой же маленькой шляпке. Нет, не стояла! Стоять она не могла. От волнения она ходила взад и вперед по перрону, постоянно уточняя у дежурного, где должен остановиться вагон номер пять?

Пыхтя и выпуская клубы дыма, подошел поезд. Он стоял на станции всего пять минут. Наташа горящими глазами вглядывалась в окна вагона.

Но из вагона никто не вышел. Отчаянно она бегала по перрону, все еще надеясь, что он просто перепутал номер вагона! Но нет. Пыхтя, поезд тронулся. И тут на пустом перроне, после того, как промчался последний, товарный вагон, прицепленный к составу, она увидела какого-то офицера, стоящего в дальнем конце. У ног его лежал большой черный мешок.

… Поезд с фронта ехал четверо суток. И у раненого в ногу Наташиного жениха развилась гангрена. Врача в поезде не было. На вторые сутки офицер скончался. Его зашили в мешок, перегрузили в товарный вагон, и товарищ его, который дал клятву умирающему жениху, доставил тело до указанной станции.

Что было дальше, Наташа помнила слабо. Нет, она не упала в обморок, не бросилась с рыданием на мешок с телом любимого. Она просто стояла, молча, глаза ее были бессмысленными, и только силой удалось ее увезти с перрона.

Всю дальнейшую свою жизнь она плохо понимала. Приняла спокойно и то, что через несколько месяцев, тихо сказала ей мать за вечерним чаем: