Лев Наумов - Пловец Снов

Впрочем, кое-что изменить не удалось. И Таганрог, и Петербург были основаны Петром I. Это не просто города, а воплотившиеся фантазии, ожившие сны бушующего царя. Один вырос в первую военно-морскую базу России. Другой, основанный пятью годами позже, положил начало всему. На Таганроге император опробовал европейский метод строительства по регулярному плану и в Петербурге воплотил его в совершенстве. Но Таганий Рог – место с мощной духовной историей. Тут находили едва ли не древнегреческие артефакты. Воли Петра, сколь бы значительна она ни была, не хватило, чтобы переломить это, превозмочь, затмить. Его роль не отлилась в названии. Таганрог оставался Таганрогом всегда, и в царские времена, и в советские. Петербург же был создан из ничего. Город вырос нигде, на не приспособленном для этого месте. Город вопреки.

А двенадцатичасовой залп он подхватил у Севастополя. Любимое детище царя будто впитало всё, став квинтэссенцией русского морского оплота. Впрочем, не только русского, сколько здесь из Голландии, Италии, Англии, Франции…

Неожиданно для себя Горенов открыл и принялся обдумывать эти обстоятельства спустя несколько лет после переезда. Однако вскоре стало понятно вот что: ему хотелось жить необычной, выдающейся жизнью, отличаться от окружающих. В Таганроге он попал на флот, как подавляющее большинство его знакомых. Но и в том, чтобы числиться литератором в Петербурге, оказалось мало оригинального.

Что такое быть писателем? В XIX веке это значило принадлежать к некой особой касте, обладать прекрасным образованием и передовой способностью суждений. Спустя два столетия ситуация изменилась кардинально. Словесность более не играла в обществе той роли. В глазах людей, далёких от литературы, новость о том, что перед ними стоит сочинитель, вызывала спектр эмоций в ассортименте от недоумения до сочувствия. Сочувствие преобладало. Положим, способность производить впечатление на женские сердца частично сохранялась, но в остальном… Писателя-небожителя более не существовало. Дистанция между авторами и читателями сократилась сначала до нуля, а потом «потребитель литературы» оказался в более влиятельном положении. Мода и потребности рынка теперь диктовали то, что раньше отражало несколько менее сиюминутные процессы – веяния времени, шёпот истории или волю автора.

Георгий знал это очень хорошо и нередко удивлялся тому, как многим его коллегам удавалось думать, будто с упомянутых благословенных времён – так называемого «золотого века русской литературы» – не изменилось решительно ничего. Однажды он стал невольным свидетелем разговора на неком писательском мероприятии. Один пожилой автор мечтательно признавался другому:

– Когда я тебя читаю, то всякий раз думаю о Толстом…

Вопроса о том, который Толстой имеется в виду, возникнуть не могло, поскольку исключительно Лев Николаевич был достоин упоминания в этом кругу. Тем не менее после услышанного выражение лица собеседника стало сложным. Чтобы не обидеть товарища, первый торопливо добавил:

– …но не будем сравнивать, у тебя – своё… Конечно, своё…

Главное здесь – та самая гримаса. Имелись в ней штрихи польщённости, можно было решить, будто коллега тронут. Но в то же время присутствовала очевидная нота обиды и оскорблённого достоинства.

В те времена Горенова это ещё удивляло. Неужели уровень серьёзности отношения к себе был таким, что в подобных словах второй мог увидеть что-то, кроме иронии? Впрочем, трудно уловить иронию там, где её нет. Первый не шутил хотя бы потому, что точно такие же слова могли прозвучать и в его собственный адрес. Беседа шла между двумя полностью взаимозаменяемыми в литературном и бытийном отношении людьми, походившими друг на друга даже внешне: пузики, обтянутые свитерками, очки, небольшие бородки – не толстовские, скорее тургеневские – милые домовитые и ревнивые жёны, уверенные, будто их супругов было к кому ревновать, поскольку облако похоти непременный спутник исполинского таланта, дети на филфаке, вечно ломаные зонтики… Этих писателей ничего не стоило перетасовать и выдавать друг за друга, если бы не два обстоятельства: в устной речи один частенько путал слова «графоман» и «граммофон». Через него последняя вокабула вошла в обиход Георгия, обозначая автора, преобразующего выпитую массу водки в речевые потоки. В каком-то смысле это понятие противопоставлялось «графоману», то есть человеку, тяготевшему к безудержному письменному изложению. Другой же отличался тем, что во время собственных выступлений, читая свои тексты, нередко пускал скупую мужскую слезу, восхищаясь мастерством автора. Было здесь что-то трогательное и важное, сродни пушкинскому «ай да сукин сын», которое, в свою очередь, сродни божественному «увидел, что это хорошо», потому Горенов никогда над этим не иронизировал.