Cергей Евсеев - Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов

И из всех этих весенних впечатлений и чувств однажды утром у меня родился небольшой очерк, нет – скорее, маленький рассказ-зарисовка. В общем – нечто неопределенное, сокровенное и оттого очень дорогое сердцу. Ни для какой цели не предназначенное – чисто для себя, для души, для свободного ящика письменного моего стола, доставшегося в наследство, к слову, от прежнего хозяина квартиры, известного, между прочим, кинокритика, эксперта в украинском кинематографе. Но это уже другая история…

Наши вынужденные каникулы неожиданно закончились. Помню первый сумбурно-суетный день в редакции: в конце недели сдача номера! Вызывает меня Яков Михайлович, – а я, надо заметить, среди пишущих был в «Горожанине» самым молодым, – и говорит: «Ну, что у тебя там есть в запасе?» Я от неожиданности только развел руками – тем более что до этого писал заметки в основном по заданию редакции. Яков Михайлович глядел на меня поверх своих роговых очков, держащихся на кончике носа, строго и с укоризной: дескать, номер чем-то нужно заполнять! Хотя сквозь эту напущенную строгость в глазах его проглядывали ироничные искорки. Здесь я и вспомнил про свой очерк ни о чем. И не очерк даже – попробовал бы я только заявить Якову Михайловичу, что написал очерк, выслушал бы целую лекцию об этом серьезном и трудном жанре в журналистике – а так, бог весть что. И говорю: так, мол, и так, есть у меня одна заметка… «О чем?» – спрашивает строго редактор. А я только неопределенно развожу руками, пытаясь сформулировать то, о чем я написал этот самый очерк – не очерк, в общем, заметку, и смущенно-виновато отвожу от начальника глаза: чем занимался целых две с хвостиком свободных недели, непонятно – получается, что гулял и любовался видами любимого города, следил за облаками, проплывающими над Старокиевской горой. «Неси!» – дошел до меня строгий окрик редактора сквозь напряженный гул мыслей в голове. Благо, я жил тогда в нескольких всего остановках от редакции, на живописной окраине Киева, названной кем-то Кадетской рощей, хотя исторически эта самая роща тянулась когда-то от кадетского корпуса (потом ставшего штабом киевского военного округа, а в новые времена – и вовсе министерством обороны) вдоль всего Воздухофлотского шоссе аж до выезда из города. В общем, через полтора часа моя разлапистая непричесанная рукопись лежала уже перед редактором. Он прочитал ее при мне за пять всего минут (Ну, вот – пишешь, пишешь по полдня и больше!..), снова внимательно посмотрел на меня поверх очков, как на первоклассника, и вымолвил: «За неимением ничего другого – пойдет и это».

Через неделю я с замиранием сердца листал, пристроившись у широкого окна в редакционном коридоре, свежеотпечатанный, пахнущий типографской краской номер «Горожанина». И вот наконец на третьей странице увидел широкую полосу с весело подпрыгивающими, словно дразнящими читателя буквами заголовка: «По спуску к облакам». Сам бы я сроду не додумался до такого лаконичного и точно отражающего мои собственные чувства заголовка: вот ты поднимаешься по спуску вверх – туда, где Старокиевскую гору венчает ажурная, словно бы игрушечная Андреевская церковь, творение архитектора Растрелли, и по мере преодоления этого сотни раз уже исхоженного в разное время пути душою и впрямь словно бы возносишься к самим облакам… Я долго еще поедал глазами каждую строчку своего вдохновенного «творения», спрятавшись от сторонних глаз в дальнем конце загибающегося шахматным конем (проще говоря, буквой «зю») нашего редакционного коридора. Как вдруг до моего уха донесся разговор двух проходящих от входа по направлению к кабинетам корифеев журналистики: Георгия Алексеевича Птицы, фронтовика, свыше 40 лет возглавлявшего журнал «Украинский спорт», и Якова Михайловича. Первый говорил с характерной живинкой в голосе: «А Сережа-то наш какой молодец, выдал зарисовку, гляди, как настоящий маститый писака!». – «Да, может, когда хочет», – сдержанно отозвался мой первый редактор. Потом, оставшись с глазу на глаз со мной в своем кабинете, он так же сдержанно заметил: «А у тебя неплохо получается писать в свободном полете!» Я вопросительно повел бровями. «Ну, в общем, когда над тобой не довлеет газетный жесткий ритм и не висит четкое редакционное задание», – пояснил Яков Михайлович. А потом еще заметил напоследок, задумчиво глядя на шелестящие свежей листвой березки и клены за окном: «Так и есть – самое ценное и лучшее мы пишем для себя и, как правило, в стол».