Георгий Протопопов - Русалочка

«Что за Самойлов такой, мать его?» – уже не в первый раз подумал я.

– Так что, – заключила Елена Владимировна, – у нас так. Хочешь – бери и живи. Никто слова не скажет. Самойлов ведь так же заселился когда-то. Он из Князевки сам. Да и пущай живет. И ты вот поживи.

Так вот, нежданно-негаданно и совершенно задаром я стал обладателем домика в деревне. И это было странно и необъяснимо для меня. Я абсолютно к такому не привык. И вообще. Все эти отношения. Радушный, открытый прием, приветливость и участие без какой-либо корысти. Это было чем-то новым, и заставляло меня испытывать неловкость и стеснение. Захотелось даже чем-то оправдать подобное к себе отношение. Дать как-то понять, что я действительно нормальный парень, не держащий за пазухой камень, не жулик какой-нибудь, не аферист, не охотник за раритетами. Но, учитывая то, что уже соврал о роде своей деятельности, я помалкивал.

– Ну что, – предложила Елена Владимировна, когда я покончил с трапезой, отдохнул, слушая ее рассказы, посмотрел фотографии на стене (усатые казаки, девушки в платках и при нарядах, люди в шинелях, парадные портреты – все снимки не по случаю в быту, а видно, что люди готовились, приходили в студию на фотосессию, так сказать; на некоторых карточках даже оттиснуто, какое именно это было фотоателье), – пошли посмотрим твои хоромы?

4

Познакомился со своим жилищем. Я, конечно, все равно не мог думать о нем, как о своем собственном доме. Что бы там Елена Владимировна ни говорила, а все равно ерунда это. Какой уж там мой дом? Так, пристанище на день, на два, может быть. К тому же в воображении моем дух загадочных сестер Поляковых все еще витал над этим местом. Почему-то образ рисовался мне несколько зловещим. Я, само собой, знать не знал, кем они были, как вообще выглядели, но тем таинственней (и темнее) разворачивалась картинка в моей голове.

Но моя история совсем не об этом, и, возможно, это вас разочарует. Что поделать.

Моя история о ком-то.

Сейчас, многое время спустя, я вспоминаю этот домик, себя тогдашнего, свои впечатления, и понимаю, что никогда уже не вернется и не оживет в полной мере (пусть даже на этих страницах) тот молодой человек, которым я был в ту пору. Нет его больше. Он стал как призрак. Я ведь и разговаривал и даже думал тогда не совсем так, как о том сейчас описываю. Я это понимаю, и я пытаюсь вернуть ему голос, но никак не получается заглушить себя настоящего. Я опираюсь на зыбкую память, но ведь это не то, не совсем то, или совсем не то. Иногда он (я) кажется мне совсем посторонним. Потерян, почти потерян. Это грустно. Возможно, я нарочно от него (себя) отдалился. Бессознательно, но нарочно.

Но тогда выходит, что и она потеряна.

Тогда я постараюсь. Я изо всех сил постараюсь. Потому что, как я уже сказал в самом начале, эти времена не ушли далеко. Все это где-то здесь, близко. В сущности, ничто не бывает слишком далеким. Если не бояться протянуть руку. Наверное, только мой страх пытается укрыть от меня прошлое спасительной пеленой забвения. Но я никогда не умел подчиниться этому в полной мере. А значит, все былое еще где-то живет во времени.

Такие вот парадоксы.

Закончим с отступлением.

Итак, мое жилище на ближайшие летние дни.

Невысокое крыльцо, темное, просевшее и хлипкая старая дверь с дужками для навесного замка, но покосившаяся так, что никакой замок уже не навесишь; за дверью что-то вроде сеней или веранды – справа когда-то была небольшая кладовка с полками по стенам, а впереди еще одна дверь- собственно, вход в дом, в жилое пространство.

Здесь я обернулся и с непонятной мне самому робостью посмотрел через заросший дворик. Елена Владимировна осталась на улице за хлипкой калиткой, отчего-то не пожелав заходить со мной. Сейчас она с неопределенной улыбкой провожала меня взглядом, опираясь на трость- простую ветку, отполированную руками до лакированного блеска. «Батожок», – как она его назвала.

В легком сумраке веранды я немного помедлил, но потом все же открыл вторую дверь, которая натужно поддалась – без скрипа, но словно с негромким вздохом. Не уверен, но кажется, по загривку таки пробежали холодные мурашки. Я вошел. Что я ожидал увидеть? В принципе ничего особенного, и это я и увидел. Не совсем пустая, но – как бы это сказать? – опустевшая комната, отчего-то погруженная в полумрак, хотя на противоположной от входа стене и на стене слева мутно светились два запыленных окна. Справа от меня прямо у двери высилась побеленная печка или то, что от нее осталось – выглядела она какой-то потрескавшейся, в пятнах сажи или чего-то похожего. За печкой – еще одна комната или просто печь отгораживала зоны одного не слишком большого квадратного помещения. Вот и все. По сути, планировка была практически такой же, как и в доме Елены Владимировны. Я прошел вперед по добротным широким доскам с облупившейся краской, остановился в центре, откуда дом был виден практически весь. В доме было четыре окна: два здесь, в столовой, как я ее мысленно назвал, и два в спальне, в той половине, что за печкой. Спальней она стала потому, что я увидел там две голых койки с поржавевшими пружинами, почему-то лежащие на боку. А здесь, где находился я, к боковой стене под окном был прислонен грубый деревянный стол, а рядом валялась, опять же, опрокинутая лавка. У стены что напротив входа, справа от окна сиротливо стоял весьма винтажный на вид сервант с печально распахнутыми дверцами, а рядом с ним на оборванной веревке болталась сероватая выцветшая занавеска. Помимо этого, был еще всякий хлам навроде пожухлого, свернувшегося по углам настенного календаря, но я сейчас не особо вдавался в подробности. В общем, решил я, ничего особенного. И все же каждая деталь по отдельности и все они вместе словно бы кричали о запустении. Печально и даже тоскливо, а мне и без того было не по себе. Поляковых, как я понял, не стало по весне, и как же быстро покинутое жилище становится каким-то чуждым и пугающим. Будто бы тоже умирает. И даже запах здесь был подобающий: не сказать, чтоб откровенно отталкивающий, но все же немного затхлый, отдающий при этом плесенью и сыростью.