Владимир Степанов - Трава

Сарай был большой, высокий иимел три двери: с фасада и с торцов. Он служил и курятником, и дровяником и хранил разное старьё и барахло, благо, что места хватало для разного хлама, где ещё и танцевать можно пьяным в раскорячку даже.

Прогулявшись по необъёмному деревянному строению, доставшемуся в наследство от далёких предков, Шаман возвратился с радостной гримасой на лице к месту, где оставил гостя, и опять уселся поудобней на пень, в руках он держал толстые пучки перьев – в одной куриные, в другой гусиные, длинные и широкие.

Затягиваясь снова папиросой, он соображал, как и куда их приделать, эти перья? «В курятник к курям сходить надо, а у петуха дерьма свеженького попросить и пару-тройку яиц для клейкого замеса, чтобы наверняка и надолго. Харю измазать и в перьях обвалять – это самое первое. Дерьма много надоть: башка, ноги, руки, а на фуфайку, сколько уйдёт…!» – так решил Шаман и направился к поленнице дров надрать бересты, а потом идти в дальний угол, к курятнику, где куры уже готовились ко сну.

Куриный муж первым соскочил с жердины и принял боевую стойку – не допустить в свой гарем в тридцать куриных душ чужака, будь он даже хозяином всего сарая. Не церемонясь, Шаман поддел его носком сапога снизу под брюхо. Петух даже крылья не успел раскрыть, как очутился на самой верхней, пятой жердине. Курятник орал! Куры сыпались вниз и со страшным шумом разбегались по всему сараю.

Шаман спешно загребал в бересту дерьмо, он боялся, что от такого не прекращающегося дикого кудахтанья очухается Фармацевт и добавит ещё больше шума.

«Гнуть его срочно надо, если уже не очухался, а петуха зарубить! Ишь, шпоры в сапог вонзил мне, хозяину! Ладно, с петухом потом. С этим разобраться надо, пока не убежал», – с берёзовой берестою в обеих руках полных дерьма, по пути захватив из гнезда два снесённых яйца, он почти бежал к «дорогому» гостю со свежими гостинцами в руках.

– Ааа… а, да ты гляжу выспался, апппельнист тянь-шаньский, зелье травостойное. Ты у мене, фармацевт завялый, форму щас приобресть нужную должен. А потом обделывать стану тебя, образ тебе сделаю, не то что собака, волки с медведём обосрутся даже, и я с ними. Всё от культуры работы и материалу зависит. Материалу много, а культуру изделать какую…, я щас думать буду, – он подошёл к лежащему с открытыми глазами Гималайскому и положил у самой головы две кучи дерьма на бересте и гору перьев.

Эльбрус Эверестович, что-то бормоча, зашевелил головой, а потом и всем телом, пытаясь отодвинуться от ядовитого запаха.

«А ведь ща завопит, пасть раскроет и громчей петуха орать начнёт. Пасть, пасть заткнуть надоть, испортит всё, а Манька не испугается и народ приведёт», – Шаман бегал глазами по всему сараю, куда проникал свет, но клока тряпки или какого-нибудь подобия кляпа на глаза не попадалось.

Глянув на доску, намертво вбитую в галоши с ботинками, Шаман стал соображать, как их снять. Он развязал шнурки и выдернул из башмаков, засунув их сразу себе в карман. Поплевав в ладони, схватился за доску и резко дёрнул на себя. Треклятая доска с галошами и башмаками была в его руках. Носки свисали наполовину из башмаков, а гость, от сильной встряски, снова затих.

Схватив Фармацевта за воротник фуфайки, Шаман поволок его к бревенчатой стене сарая и усадил. Через минуту гость забормотал и начал кряхтеть, пытаясь открыть левый глаз, который уже заплывал.

«Пора на вертел насаживать, очухается – много шума будет. Вон рожа травяная недовольство проявлять уже стала», – он заломил гостю за спину руки и крепко связал их шнурками. Увидев презрительный, кривой взгляд Гималайского, Шаман вытащил из ботинок плотные носки, скомкал их и запихал глубоко и надёжно Эльбрусу Эверестовичу в рот.

– Ща, бурдюк тощой, кобелюка костлявая, главное ща начинается, а ты зри, одноглазый, как работать надо. Пробкой тебя заткнул, чтоба вдохновенье мене не портил. Начнёшь меня учить на латыни своей, чего да куды вставлять, фекалиус вонючий. Ты у меня, лебедь ватный, ща перьями обрастёшь с мордой вместе и клюв тебе приделаю. Ежель в зеркале харю свою увидишь, иссеришьси от страха до потери сознания. Я даже сам, за себя боюсь, что творить ща буду! Готовь скелетина кости свои, я их гнуть ща начну! – Шаман пошёл к выходу, где у дверей ждала его заборная, двухметровая палка.

В сарае-мастерской фантазия у Шамана забурлила, заработала с широким художественным разнообразием замысла в ваянии задуманного образа героя, которого он сейчас представлял в своём диком воображении. Он и там, в отсидке магаданской, устраивал «камерные» спектакли с элементами цирковых и садистских трюков. Но в этом сарае его осенило на нечто, не сравнимое ни с чем тем, что он делал до этого.