Екатерина Златорунская - Но случается чудо

В номере он сразу лег на пол.

– Я не могу встать.

Таня снимала с него ботинки:

– Миша, ну перестань, вставай. Блин, какой ты тяжелый.

– Семьдесят восемь килограммов.

Он потянул ее на себя, ущипнул за сосок.

– Ну не сердись, – гладил ее по ногам, – хорошая ты будешь жена.

В четыре утра он вскрикнул от судороги в ноге.

– Что болит? Сердце? У меня так отец умер.

– Нога.

Она стала водить кулаком по его напряженной икре, и боль отпустила.

– Когда отец умер?

– Два года назад.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать шесть.

– Почему не замужем?

– Сейчас никто не замужем в этом возрасте.

– У меня в двадцать шесть уже дочка родилась, ну не обижайся, не обижайся.

– Да нет, не обижаюсь. Просто зачем сразу – замуж, дочь.

– У моей дочери, блин, как сказать, задержка умственного развития. Ну она в коррекционную школу ходит. Я жену заразил хламидиозом, когда она была беременная, на сроке двадцать недель. И у дочки сразу после рождения начался менингит, как осложнение от инфекции. Она выжила. Но дальше пошло-поехало. Понимаешь? А может, она умнее нас, только по-другому. Я им помогаю деньгами, но навещаю редко. Мне там тяжело, пойми. Жена уже привыкла. А я не могу.

Лежали рядом, молчали. Она погладила его по руке, поцеловала. Зачем этот хламидиоз? Зачем рассказал? Но было не остановить. Так близко она лежала. «Шеф меня не любит. Он своих знакомых вместо нормальных ребят допустил на конкурс, теперь будут новый магазин строить. Они все мне должны подчиняться, шеф там формально. Но я прошу, а они не делают. Набрал себе блядей. Пять блядей, я бы вместо них взял пять толковых, Пашу бы взял. Паша хороший».

Таня гладила его по волосам:

– А что это у тебя?

– Где?

– Под волосами.

– Родинка.

– А у меня вот здесь, под ухом, потрогай.

– Какая маленькая. Капелька. Кожа у тебя такая нежная, как у дочки моей. Ты что, плачешь?

– Нет.

– Что ты любишь?

– Когда мне гладят по спинке.

– А еще? Ну говори, говори.

– Ты приедешь?

– Приеду.

– Там плохой отель.

– Не важно.

– Я хочу, чтобы ты помыл меня в ванной.

– Как ребенка?

– Как хочешь, как умеешь.

Он намылил голову шампунем, нашел родинку, поцеловал, и возил мылом по спине, по позвонкам, и мыл ноги, ступни, и смывал пену душем, и совсем не хотел ее сильно, остро, но она позвала его – садись, и он залез, слишком большой для этой ванны, и она намылила ему волосы, и смывала шампунем, он наклонял голову, она поднимала высоко руки с лейкой, касалась его носа грудью, и он сквозь сон, сквозь тепло, взял сосок губами и долго его держал, втягивая и отпуская, как будто вдыхал какое-то тепло и не мог вдохнуть.

Через два часа зазвонил будильник. Таня встала первая, ходила по номеру, собирая свои вещи, что-то говорила сквозь его сон – про рейс, самолет. В комнате было темно, как ночью, кондиционер нагнал холод. От каждого звука у Евсеева дергался глаз, голова болела невыносимо, он мерз. На улице шел дождь, с шумом, ливнем, и все, что он хотел, – завернуться в одеяло с головой и спать.

Июль был холодный, как сентябрь. Вот и август начался с дождя, и деревья от бесконечных ливней поседели и постарели раньше времени. А где-то, в трех часах лета, – море и солнце, море и солнце, на террасе под белым солнцем покрытый белой скатертью стол, и запахи горячего хлеба и кофе, и тишина, и покой.

Между тем закончился длинный рабочий день, похожий на другие длинные дни, с комплексным обедом на выбор: номер один и два, мясное и рыбное. В мясном почему-то вместо компота полагался кофе. Она брала мясной, хотя, следуя вегетарианской моде, не ела мясо. Обедали всем отделом в столовой с долгим советским прошлым: увядшие пальмы в кадках, тяжелые стулья с бархатными сиденьями, бордовые ковровые дорожки, окна в тюле. Котлетный дух вместе с компотным и суповым поселился в столовой навечно.

– Котлета коту, – шутил начальник, когда она перекладывала котлету в коробочку.

Котлета и правда была для кота, прижившегося у охранников. И зачем она приносила ее, сама не знала. Она была равнодушна к кошкам вообще, и кот охранников не составлял исключения. Пушистый, неласковый, он жадно ел котлету и был неприятен ей вместе с котлетой.

С утра болело горло, к концу рабочего дня поднялась температура.

Люди в метро наваливались спинами, запахами, волосами, всеми порами и прыщами одинаково неприятных лиц. Иногда она видела, как мелькает в окне вагона, заслоняемое другими отражениями, ее собственное лицо.