Сергей Воробьев - Преломление. Витражи нашей памяти

Попов, для большей солидности и чтобы продолжить американскую линию, достал заначенный накануне бурбон и уже на последнем бокале признался мне откровенно:

– О чём пишет писатель? В основном он пишет о себе: о своей жизни, о неурядицах в семье, о конфликтах с братьями по перу, о своих впечатлениях от прожитых лет, о мгновенных радостях, о редких жизненных взлётах, о других странах, иногда – о своей многострадальной родине… Я вот, например, собираю фарфоровых уток. Говорят, они приносят удачу. У меня уже большая коллекция. И об этом я тоже пишу. Я же писатель. Значит, надо обязательно о чём-то писать. Но всё, конечно, объять невозможно. И по большому счёту не нужно. Глаз писателя должен выхватывать главное.

– Но фарфоровые утки – это же не главное, – пытался возразить я.

– Э-э-э, не главное… Это в зависимости от того, как посмотреть. Утка может быть символом – символом привязанности к родным местам, где она появилась на свет Божий. Ведь она каждый год возвращается к себе домой, чтобы произвести новое потомство, дать жизнь своим птенцам. И так – по кругу… Главное, что надо уяснить в писательстве, что даже хороший писатель, стремясь стать великим, в результате может стать никаким.

– Я тоже пишу о том, что меня задело, остановило в жизни, – подхватил я, – у каждого своя ниша. Отсеивает писателей время, словно сито: вся мелочь свободно проваливается сквозь него, остаются крупные. Таких можно пересчитать по пальцам. И пишут они, открывая для нас человеческую природу, наше предназначение, силу и слабость характеров своих персонажей, показывая разные грани добра и зла. И только обладающим даром откровения удаётся предсказать будущее.

На прощание ответным жестом на мои давние подарки Валерий Георгиевич вручил мне свою книгу «Осень, переходящая в лето», написав своим размашистым и цветастым почерком: «.. с надеждой на дружбу. 25.08.2017».

Но на этом вся дружба наша и закончилась. Он с редактором «Авроры» уехал в свой Питербурх, а я так и остался на берегу Рижского залива в местечке Каугури.

Однако жизнь ещё не закончилась, есть вероятность, что на каких-то случайных изгибах наших дорог найдутся и неслучайные пересечения. И мы вновь встретимся с этим интересным человеком, повидавшим на своём пути многое и многих и сумевшим запечатлеть всё это на страницах своих книг.

В последний день пребывания в Юрмале он мне поведал о своём «загадочном» исчезновении на Петербургском книжном салоне:

– Помню этот момент. Но причиной тому было не моё нежелание пообщаться с тобой, а увиденная мною в толпе Кира. Я боялся её потерять…

И я подумал: «В жизни всегда всему есть объяснение. А мы наматываем не бог весть что, пришедшее к нам из подсознания и ещё неизвестно откуда. Но в любом случае воображение всегда воздушнее, ярче, пугающе неотразимее и желаннее. Но тоже не всегда…»

Я вспоминаю встречу с писателем и публицистом Иваном Афанасьевичем Васильевым в конце 80-х. Он жил тогда в добротном деревянном доме на окраине деревни Борки Псковской области, куда меня занесло волею житейских обстоятельств. Мне тогда не было ещё и сорока, а он, умудрённый жизненным опытом и немалым литературным грузом, обременённый двумя премиями в области литературы (Ленинской и Государственной им. Горького), подбирался к 70-летнему юбилею, который в итоге увенчал его жизнь. Писатель жил по-русски просто, убранство дома без излишеств, всё рационально, без стяжательных затей с ненужными вещами. В передней части дома-избы путь преграждали деревянные стеллажи со множеством книг, отгораживающие горницу с большим струганым дощатым столом. На столе были разложены начищенные дольки чеснока и четвертинки луковой головки. Писатель готовился к обеду. Это ощущалось по ядрёному запаху щей, доносившемуся из кухни.

Молодая, сбитая, пышущая деревенским здоровьем хозяйка с улыбкой на лице попросила меня немного подождать:

– Иван Афанасьевич отобедает и уделит вам несколько минут. Потом у него традиционный послеобеденный сон.

Я сразу почувствовал, что нарушил устоявшийся временем и привычками распорядок. Визит мой был неожиданным, не запланированным, притормаживал извечный ход вещей, разрывая их связи в этом уголке спокойного и налаженного быта.

Иван Афанасьевич указал на дальний закуток в лабиринте книжных стеллажей, где стоял добротный письменный стол. Это был его кабинет. Особой радости от моего появления на лице писателя я не заметил. Скорее, на нём отражался какой-то глубокий внутренний, ещё до конца не осознанный вопрос, с которым он и ушёл в свою одиночную трапезу. Ел он молча, не торопясь, с хрустом прожёвывая чесночно-луковичную приправу. Я мог только слышать и нюхать.