Владимир Фадеев - Ясные дни в августе. Повести 80-х

…А теперь исчезла и она. Не сказала даже – куда, стерва. Мучается, наверное, гадает: а вдруг помер, вдруг уже… Это ж надо на себя такое взять! Неужели так стало невмоготу? Ведь не позвали же её! Кому она могла приглянуться, шалава безрогая…

Неожиданно поймал себя на том, что не помнит её лица. «Этого не хватало!» Выдернул из комода ящик, где фотографии, порылся. Отцовских – военных, довоенных, незнакомой родни – полно, а их с женой ни одной карточки. Вот отец, вот мать… молодая; вот жёлтая, узорчатая – бабка, наверное… А он-то где? Жена его? Как и не жили… «Я – ладно, урод, так ведь и баба…»

Впервые за много лет жену ему стало жалко. Через обиду Антон подумал о ней хорошо, и неожиданно самому стало хорошо, как давно уже не было, может быть – никогда. Опять подступилась к нему какая-то истина, но опять не открылась до конца. «Затем и ушла, чтоб тебе хоть перед смертью…» – додумать не смог, потёр только шершавыми ладонями защипавшие глаза и поспешил из дома в огород.

В больнице всё лето мёрзли. Что ни день – дождь, прохладно. Деревенские сетовали – погниют огурцы! И погнили бы, если бы не эти ясные дни в августе. Ясные дни, тёплые ночи. Грядки словно закипели зеленью, плети поползли в междугрядья, стали цепляться друг за друга, кидаться на забор, скручиваться, путаться, выливать свою скопившуюся и чуть не пропавшую силу в десятки и десятки крутобоких красавцев. «Не поливал, не полол… растут!» Огурцов было много, больших и маленьких, а когда нагнулся и раздвинул зелёные заросли, даже присвистнул: ого! Давно не видел такого урожая. «Чем меньше трогаешь, тем, может быть, лучше? – подумал Антон и сам же себя обсмеял, – нет, брат, тепло нужно, тепло! Чтоб и с неба, и от земли…» Он сидел на корточках и искренне удивлялся и радовался этому огуречному торжеству: «Из зёрнышка, из сухого семечка – и такая прёт сила. Жизнь!»

Послышались звонкие детские голоса – возвращались «дачники». Маленькая девочка теперь сидела у отца на шее, одной рукой держась за лоб, чтоб не свалиться, другой играла в волосах. Старшая весело бежала впереди матери по тропинке. Уже сейчас они не были похожи. Антон выбрал четыре самых ладных огурчика, просунул рук между штакетин.

– На-ка, малышка!

Девочка взвизгнула и спряталась за мать.

«Как зверь, небось, за решёткой. Только детей пугать», – подумал Антон.

– Возьми, возьми, доченька, – пожалела молодая мамаша Антона и подтолкнула девочку, – вот… – и шёпотом, – что надо сказать?

– Спасибо, дедушка… – прозвенела девочка.

Антон долго смотрел им вслед, по жёсткой недельной щетине катились непонятные тёплые слёзы…

А вечером сделалось худо. Безвольно лёжа на примолкшей кровати, одетый, с ослабленным ремешком на впалом животе, пересиливая тупую, растущую боль, горькой тоской возвращался в прожитый день: открылась, а прочитать уже некогда! И скулил, больше от этой тоски, чем от боли – боль терпеть было легче…

Прошло несколько часов, и оба мучителя обрели полную власть над человеком. Он уже не скулил, а долго, прерывисто, в такт частому дыханию, выл. Наступил момент, когда разгоревшаяся в животе боль, жгла уже всё тело: грудь, голову, огонь её вытекал в руки, ноги и остро ударял в кончики пальцев, а из всех мыслей осталась только одна: как бы всё это кончить .

Придумал, решился и уже вытаскивал из-под себя ремень, попутно соображая, где бы повыше закрепит его, а боль стала отступать. Прислушался к себе – не показалось ли? Нет, с каждой секундой становилось легче. Криво усмехнулся, догадался: боль тоже была живая и ей тоже не хотелось умирать вот так, разом, от самой себя. «То-то же!» – зло прохрипел Антон. Победив, он решил, что здесь, на самом краю можно уже ничего не бояться. Как непросто открывались истины, как досадно было, что главные, самые сильные из них видны только отсюда, с самого края и нести их можно было только в эту пустую бездну, больше некуда. И тут же почувствовал, что из страшных, эта истина всё же не самая страшная, потому что её можно было и не нести, а вот так, ухватив, просто стоять на краешке и пугать ею своего вечного врага, что за ней есть ещё одна, последняя, которая открывается вместе с тем шагом…

А пока слушать можно было и не только внутрь – там устанавливался покой – но и «наружу». Слушал, но не мог распознать часов, хотя они исправно топали по темноте дома, не слышал и заливистого перелая соседских псов (кто-то чужой прошёл по слободке), не услышал возни и урчанья вернувшегося кота, а услышал упорную работу древоточцев: сразу с трёх сторон доносились частые короткие поскрёбывания. «Грызут, живут!.. – проговорил сдавленным шёпотом и добавил ревниво, – паразиты». Рискнул встать – кровать пропела свой скрипучий «подъём» и стихла. Стихли и древоточцы, но, переждав немного, заскребли снова. Его уже не станет в этом доме, его доме, а они всё будут грызть, грызть… жить. Вышел, стуча каменными пятками по полу, на крыльцо. Теплынь! Вздохнул. Ну, зачем, зачем теплынь!? Был бы дождь, холод… осень на носу, а тут… И ночь была как живая: пенье насекомых, крики и писки, жужжанье и шелест – как в мае. «Соловьёв только не хватает, да и…» – запнулся, не мог понять, вспомнить, чего ещё не хватало для ночного майского благоухания. Чего-то ведь не хватало.