Евгений Москвин - Лечение водой

Гамсонов рассмеялся.

– С какой из пятнадцати?

– С той, на которой денег побольше… – она сказала опять резко. И так, словно хотела открыть какую-то… правду жизни, что ли? А потом уже мягче: – Ладно, дай, подруге позвоню… Она беспокоится за меня. Надо ей сообщить, что я без приключений домой добралась.

Гамсонов спросил: это какая-то из тех, с кем Марина возле подъезда только что тусила?

– Откуда знаешь, что я там была?.. – она уже смотрела на Дениса почти враждебно. Но тут слегка улыбнулась, опустилась на корточки. – Короче слушай… если будешь водить сюда баб, можешь ни с кем не советоваться. Моя мать тебе слова не скажет. Ее другие штуки интересуют. Она у меня слегка шизофреничка… даже не знаю, зачем тебе все это говорю…

– Вот и я сам не знаю, зачем ты весь этот бред несешь.

Она выпрямилась, пошла из комнаты.

– Ладно, чао!

«Чао… да уж… – думал Гамсонов, оставшись один. – Вот подстава. Черт-те-что… Та еще подстава… черт-те…»

Спустя минуту, как Марина ушла, в квартире дали свет. Гамсонов, щуря глаза, снял фонарик с головы.

Он открыл в Windows новое окно и посмотрел ICQ Переверзина. Его не было в сети – «лепестки ромашки» горели красным.

У Дениса потихоньку уже набирал силу гнев. И опаска – если кто-то заинтересуется его делами…

Но куда же податься? Вернуться в Отрадное – нет; если неделю назад… если это был не вор, а…

«Но неужели меня и впрямь пришить хотели?.. Чушь…»

Гамсонову это казалось чем-то очень сомнительным – он, в общем-то, никому дороги не переступал.

В любом случае, Переверзин отправил его сюда – чтобы он переждал.

«А может, кинуть меня решил? Сам, гад, перепугался?»…………………………..

……………………………………………………………………………………….

В ту ночь Гамсонов лег очень поздно, часа в три – все переписывался с кладовщиком в Пекине. Денису наконец-то удалось договориться о перевозке телефонов – осталось только человека отправить.

Потом, когда проснулся через пять часов, в квартире еще было тихо, и он стал набирать Переверзину.

Но телефон у того был выключен.

«Он меня продинамил, а сам заныкался с концами», – опять мелькнуло у Гамсонова.

Но нет, такого, конечно, не могло быть.

Сон у Дениса уже прошел.

Он поднялся с кровати и посмотрел в окно. С седьмого этажа… Клены внизу во дворе… и дальние шапки… даже не верилось, что солнце взошло с другой стороны дома. Эти силуэты листьев – внутри, за сияющей листвой… уголки, треугольники, ромбики теней за листьями, как за разрезанным световым экраном; ничего не изменилось от вчерашнего дождя, и кажется, такая непомерная глубина в каждом «торшере», на метры… и там, наверное, еще много влаги?.. Но внешне клены уже не казались сырыми.

Как раньше они… стоят не шелохнувшись. Гамсонов выделил зрением тень-треугольничек – среди тысяч других. Он как бы на боку, а рядом слева – неправильная трапеция, а над ней – лист целиком – только меньше… но после взгляд Гамсонова просто заблуждал.

На секунду… ему снова показалось (как в тот день, когда он гулял по дворам), что нарезная, бумажно-желтая листва покрывает все непрерывной массой-полотном, ничего уже нет, кроме нее… тотчас это ощущение исчезло. Гамсонов смотрел на разъединенные кленовые полушария. Нет, они не соприкасаются друг с другом. Ни одним листиком.

За кленами виднелся детский сад, безлюдный и расплывчатый, – как несколько больших коричневеющих ступеней. Денис хорошо различал отсюда только квадраты песочниц, замершие красно-ржавые качели и несколько каменных цветочных чаш. Чаши давно опустели, вросли в землю и осунулись чернотой. Больше ничего не разобрать. Только синее ограждение казалось очень четким и… новым?

Гамсонов зевнул.

Тут вдруг в прихожей, через прикрытую дверь послышалась резкая возня, шарканье подошв. Затем, кажется, пинок.

– Придурок! Я те ща дам! Ну-ка… ПОШЕ-Е-ЕЛ!..

Денис обернулся. В округлой ручке двери с тремя десятками граней остановились рыжие искорки.

Звук пощечины.

– Воще уже что ли…

– Придурок, смотри, что он сделал… идиот. Опалил меня, мразь!

Хлопнула входная дверь.

Рыжие искорки счастливо задрожали, дверь в комнату Гамсонова стала медленно отворяться вовнутрь; он увидел Марину, стоящую в прихожей и нервно рассматривающую собственный локоть. На Марине черная майка с серо-белым изображением длинноволосого музыканта, воинственно державшего гитару грифом вперед, – словно собиравшегося выстрелить.