Ирина Критская - Три судьбы. Часть 1. Юродивая

Пелагея шла тяжело, опиралась на палку, сто лет, как у нее бедро не работало – все болело, болело. Да и пальто драповое тяжеленное, хоть и старомодное, да качественное, синее, с воротником – апаш, ещё муж дарил. Тянуло её к земле от пальто этого, а любила она его, носила. Плюс платок огромный, пуховый до бровей намотанный, так что из-под заиндивевших пушинок одни глаза-буркалы торчат, без бровей, без ресниц. Да на ногах валенки выше колена, негнущиеся, серые с калошами из чёрной литой резины. Шарк, шарк Пелагея ногами, дошаркала до крайнего дома, встала отдышаться. А потом собралась с силами и постучала железным кольцом по доске калитке громко и сильно, так чтобы у хозяйки даже мысли не было нехорошей – отказать или не выслушать. За крайним окном мелькнула быстрая тень, шевельнулась лёгкая, ромашками вышитая занавеска, по снегу проскрипели быстрые шажки, и калитка открылась. В проёме, прямо на снегу босыми ногами стояла Луша. В летнем светлом платье, с пушистой косой, перекинутой через плечо на грудь, и даже без шали, вроде, как не зима на дворе, а жаркий июль.

– Ко мне? Иди в дом. Я занята, подождешь.

Луша развернулась, быстро прошла в сени и оставила дверь открытой.

Пелагея обомлела от такого хамства. Ей, старухе, да на «ты». Да без уважения! Развернуться бы, да пойти прочь, ославить эту трычку на все село. Так бы и сделала, честное слово… Если бы не Андрюха. Его чужие, пустые глаза в провалах синих глазниц стояли перед материнским взглядом, и Пелагея уняла гордыню. Пошла.

В сенях было непривычно светло и чисто. Огромные, не по-деревенски ясные окна беспрепятственно пропускали солнечные лучи, и те падали на идеально отстиранные домотканные коврики, изрисовав их, и так цветные, своим ясным, почти весенним узором. На добела вычищенных скамьях, стоящих вдоль стен, сидели пять кошек, разновеликих и разношерстных и пялились на вошедшую Пелагею круглыми зенками… Одна открыла пасть и протяжно мяукнула, и Пелагее показалось, что она протянула противным, тонким мявом : "Калоши сыми". Пелагея вздрогнула, перекрестилась на бочку с солёными помидорами, стоящую на высоком, узком столике в углу сеней и, неожиданно для себя, стащила не только калоши, но и валенки и прямо так, босиком, пошла в дом. В кухне, куда она попала прямо из сеней, было тоже очень светло, прохладно и пахло травами, сушеным яблоками, грушами – дульками, душицей и свежесваренным узваром. На сундуке сидел огромный чёрный кот и намывал лапищей усатую морду. А из открытой двери в комнату валил жар, как из натопленной бани. Пелагея робко прошла внутрь, и так и встала у входа, вцепившись в косяк, чтобы не упасть. В комнате было жарко, да так, что Пелагея моментально взмокла. На деревянном, выскобленном столе пыхало тесто – пышное, как будто живое. Вдоль стен, под окнами тоже стояли лавки, полки над ними были накрыты расшитыми полотенцами, на узкой кровати лежало вязаное покрывало, и из-под него торчал кружевной подзор. Луша стояла у самого дальнего угла, у маленького треугольного столика и что-то делала, энергично двигая голыми, белоснежными, мягкими локотками. Коса, совсем распушившись, прыгала в такт по худенькой спине. У ног Луши сидел мохнатый чёрный пёс и вопросительно смотрел на гостью. И взгляд его Пелагее совсем не нравился.

–Сядь там, на лавку, где утята. Я сейчас. Буян, никшни. Я тебе!

Пес недовольно лёг у стены, положив бородатую морду на здоровенные лапы, а Пелагея, не сводя с него глаз, просто прокралась в выгородке с утятами, крошечными, пушистыми, жёлтыми и села на лавку.

– Всех в дом пускаю ныне, холодно. Куда им, ночью аж трещит. Хорошо, сараи у меня топятся, а то хоть и корову сюда тащи.

Хозяйка, наконец, повернулась, и Пелагея не поверила своим глазам. На руках у Луши сидела старая курица с тусклым, сероватым гребнем, а лапа у неё была старательно перевязана чистым, белым бинтом.

– На улице осталась, я не доглядела. Лапу отморозила. Теперь куда ей, на кухне поселю. Ну? Что хотела. Говори, а то мне хлеб ставить надо.

Выслушав Пелагею, Луша помолчала. Потом села рядом, повязала свой тёмный платок, тщательно запрятав под него косу, сунула босые ноги в обрезанные валенки.

– Со смертью биться непросто, Пелагея Ивановна. Да и причина нужна. Я её пока не вижу. Ни в тебе, ни в сыне твоём. Впрочем, я приду, гляну. Или нет. Лучше ты его сюда веди. Завтра, к пяти. Коров и коз отдою, как раз время будет. А сейчас иди, печка остынет.

Пелагея встала, чувствуя, как у неё внутри все дрожит от злости. Но, сдержалась, пошаркала к выходу.