Павел Желтов - Кайфуй, гном

Я привычным жестом достал из кармана конфетку и протянул Гульнаре. Девочка заулыбалась и замотала головой – нет. Очень доходчиво замотала – взялась за подлокотники и стала крутить головой из стороны в сторону, поворачиваясь вместе с плечами. И не переставая улыбаться. Асия сказала:

– Нам нельзя сосательные. Мы подавимся. – И достала из сумки жевательные конфеты. Расстегнула и сунула в рот ребенку. Ребёнок принялся жевать, посмотрел на меня и снова заулыбался. Вокруг рта девочки немедленно стало мокро.

– Гульнара, вы в Екатеринбург летите? – Спросил я и испугался. Потому что, услышав, что я к ней обращаюсь, девочка вздрогнула всем телом, а лицо на долю секунды исказил страх. Так же мгновенно всё вернулось на место – девочка жевала и улыбалась. Потом интенсивно кивнула, отвечая на мой вопрос.

– По делам или в гости? – ребёнок снова сильнейшим образом вздрогнул. Мне показалось, даже пальцы на подлокотниках прогнулись – так вцепилась. А потом снова расслабилась, улыбаясь. Посмотрела на меня, а потом всей верхней частью повернулась к маме. Я тоже посмотрел на маму.

– Лечиться едем.

– Слушайте, мне не надо с ней разговаривать, да? – уточнил я на всякий случай. Потому что для себя решил – ну его нафиг, обращаться к ребёнку, который так реагирует на речь.

– Она всегда пугается, когда с ней говорят, – объяснила мама. – Трудно привыкнуть. Меня только не пугается.

Самолёт пришёл в движение. Мы поехали на взлётную полосу.

– Ну ты даёшь, Гульнара, – сказал я, проигнорировав очередной испуг. – Ты так пугаешься, что я сам испугался.

Девочка запрокинула голову и заливисто захохотала.

Пока летели – болтали. История этой семьи – как тысячи историй по всей России. Болезнь ребёнка и борьба с ней всех членов. В моей семье, там, где я родился и вырос, была такая же ситуация. Только в случае Асии и Гульнары, мама не работала, посвящала девочке всё время. Осознавая, что это до конца жизни. Не важно, чьей – её или дочери. Утром в реабилитационный центр, после обеда – на процедуры, вечером дома – дела сами себя не сделают, как сказала Асия. И была, несомненно, права.

Тяжело? Пожимает плечами – да, тяжело. Но я сама не отказалась от неё. Гульнара спала, невозможным образом свернувшись в кресле, прижатая к сиденью ремнём безопасности.

А потом, где-то через час лёта настроение стало портиться. Бэнкс так и лежал нераскрытым под ногой, куда я его засунул, чтобы не мешал. Я положил в рот уже третий леденец, предложил собеседнице, она машинально взяла, развернула и тоже сунула конфету в рот, продолжая рассказывать.

– Там старица живёт, Фёкла. Она лечит таких детей.

– Как лечит?

– Молитвой, словом, святым духом, иконами…

– Та вы же, по идее, мусульмане, нет?

– А мы крестились. Месяц назад. Я и Гуля. Только муж отказался.

Я молчал, отведя взгляд.

Вот придём мы с тобой домой, Микула, и сразу пожрём. Так беседовал сам с собой колошничий, пробираясь по топкой грязи в свою избу. Так он называл четырёхстенный сруб с покосившимися сенями, в котором ночевал и ел. Дело было давно да не близко. Хотя, это, конечно, откуда смотреть, откуда считать. Дело это было на берегу правого притока Туры – Тагила. Десяток лет назад «ад на земле» да «геена-домна» дали первый настоящий чугун. Железоделательный завод. Вон он – за спиной, озаряет чёрное небо багровыми сполохами из колош. Если отвлечься от чавкающей грязи под ногами, от счёта шагов, то можно насчитать два литейных двора. Вон – один, вон, рядышком – другой. Только кому оно надо, оборачиваться, считать. Что нового ты там насчитаешь, колошничий? Считай лучше шаги. Тоже не новое занятие, но хоть интереснее. Не два, а две тысячи. И каждый надо пройти. Летом – по твёрдому, весной и осенью – вот по такой топи. Зимой тоже хорошо ходится, когда снег утопчут. Почти так же легко, как летом. А летом, может, и скользко – если дождь пройдёт. Стало быть, сколько? Тысяча триста шестьдесят? Или сорок? Опять замечтался, со счёта сбился. А пока досадовал, совсем позабыл, успев прочавкать по лужам десятка три шагов. Хоть назад возвращайся. Да есть больно хочется. И спать.

Лицо горит, будто за целый день вобрало кожей адов жар от печки. Глаза тоже горят. Даже когда смотреть не на что, кругом тьма и мрак, а всё равно горят. И если прикрыть – горят. Будто расплата за грех… грех чего? За то, что подглядел в ад. Целый день подглядывал. Другим тоже достаётся. Ну, а что делать? Весной хоть можно думать о скором лете. И сразу не так тошно. Всё равно, конечно, тошно, но не так. Не как осенью. Летом домой идёшь – и ещё светло. А в остальные времена года – всегда в потёмках. Но летом другая беда. Гнус и комары. Очень много гнуса и огромные комары. Троекратно больше, чем наши, тульские. А гнуса – тьма. Как ещё только светло остаётся – тучи же. И всё норовят – в глаза, в уши, в ноздри. Рот откроешь – и в рот полезут. Тьфу!