Настя не знала, что именно в это воскресенье ей исполнится девяносто, но она что-то чувствовала, какое-то великое событие давило на ее трансформированный временем мозг. Она с ночи начала наводить порядок в кровати, перебрала все свои вонючие тряпки, ранее бывшие модными бархатными платьями или габардиновыми пальто, или фильдеперсовыми чулками, или китайскими газовыми шарфами, или гипюровыми манишками. Все оно было ранее предметами восхищенных взглядов ее многочисленных поклонников и ухажеров, а теперь превратилось в лепестки сгнившей капусты. Но Настя не замечала их одряхления, как не замечала своего. Она тискала каждую тряпку, и в ее голове проносились балы, вечеринки, машины, какие ныне можно встретить разве лишь на выставках древности или в коллекциях мультимиллионеров, и мужчины, мужчинки, мужчиночки, по «трупам» которых она бежала в шелковых туфельках.
Настя устелила тряпьем кровать, ровно, по возможности без бугров, надела самые нерваные чулки с прорехой только на пятке и колене, атласные панталоны и кружевную сорочку, бежевое в чайную розу платье, сшитое по фасону «волнующийся зад», на голову повязала сиреневый прозрачный платок, перекинула через левую руку китайский ридикюль из красного бархата с позолоченной застежкой, обула черные шелковые туфли, каблук с которых срезала, вернее, спилила, еще пять лет назад для удобства.
На рассвете вышла, оставив на кровати, на груде аккуратно сложенного тряпья затасканную табличку с надписью «Я Настя. Мне много лет. Мой адрес…».
Она щелкнула замком тихо, но гордо. Этот мир ей был больше не нужен. Она отправлялась в поход, туда, где начинается иное.
***
ПОЦЕЛУЙ
Лялька плакала. Уже несколько дней. Чаще беззвучно и невидимо. Опухшие глаза опускала к земле или подставляла ветру, чтобы прохожие не догадывались и не лупились с ненужным Ляльке сочувствием. Очередная размолвка с ее любимым человеком парализовала ее полностью. Правда, она боролась с собою безутешной, ругала себя, хваталась за любую дурацкую, бессмысленную домашнюю работу, чтобы утопить в трудовом поте ядовитые мысли. Все ссоры всегда были такими глупыми, выдуманными, но становились к ужасу Ляльки все более и более периодическими, а расставания все более продолжительными. День без него, казавшийся когда-то Ляльке двадцатью четырьмя часами в аду, где нет чертей и мучеников, а только невыносимая тишина и пустынная бесконечность вокруг, в этот раз растянулся до двух недель. Страдали оба, но Ляльке казалось, что она больше. Она ныряла в прошлое на сотнях фотокарточек их совместной жизни и с безысходностью, что била молотом по ее голове, отмечала, что времени для счастливых снимков становится все меньше и все чаще камера лежит в шкафу не забытая, но ненужная.
Лялька ворошила свои хрустящие от слезной соли мысли, возвращалась в начало их любви, которая для нее была и сегодня точно такой – пахнущей корицей и камышом, пушистой и теплой, незатоптанной и незаезженной. Уже несколько лет ее существо было наполнено им и больше никем. Она не видела мужчин вокруг, никто, кроме него, не наведывался в ее фантазии и сны. Даже обиженная, она не думала о другом, кто бы смог временно согреть ее одиночество, потому что любила только его. Лялька носила его имя, зажатым в левую ладошку, так как правая все время была чем-то занята. Когда рука замерзала, она подносила кулачок ко рту и согревала его частым дыханием. Она посыпала его мятными словами, которые он щедро нанизывал на нее в их счастливые дни, еду в тарелке, чтобы хотелось ее съесть, потому что аппетита без него у нее никогда не было. Она худела, таяла вместе со слезами, как весенняя сосулька, в надежде, что ей не сорвут голову шестом, а дадут медленно стечь в лужи, по которым когда-то пройдет он, подцепит подошвой ее молекулы и будет таскать их на себе, пока не порвутся ботинки и не выбросит их на свалку вместе с ее последними крохами присутствия в осязаемом мире.
Лялька маршировала непослушными ногами изо дня в день, будто вязла в трясине грязи, размоченной ее слезами, оттягивала ночи, но они хохотали над ее замерзшим телом, ворочая и терзая его на широкой кровати. Ей было так холодно в снежинках своей печали, что она куталась в пижаму, верблюжьи гетры, козью шапочку с помпончиками, надеясь заменить вещами тепло его тела, без которого она просто не умела спать. Под утро к ней в постель все же запрыгивал его любимый кот, скорее из животной жалости, забирался лапами в Лялькины волосы, мокрым носом утыкался в ее ухо и урчал непонятно что, может, успокаивал, а может, просто согревал себя после такой же одинокой ночи, потому как спать он привык исключительно вдоль шерстяного тела своего хозяина. Лялька ненавидела его урчание, но терпела, так как кот был частью ее любимого человека.
Читать дальше