Дарья Аппель - Дети Балтии

– Лучше бы эти слухи оказались правдой, – угрюмо проговорил он.

– Что ты такое говоришь! Да ещё не всё потеряно! – всплеснула руками его мать. – Надо продолжить поход… Теперь, когда Пруссия на нашей стороне, всё может получиться.

– Maman, – остановил он Марию Фёдоровну, спешившую поделиться своими стратегическими и политическими соображениями в своей излюбленной манере – требовательной и бескомпромиссной. – Знаете ли, сколько человек там погибло? И каких человек? Цвет офицерства, цвет нашей аристократии… Много моих личных адъютантов. Не знаю, как в глаза смотреть их отцам, матерям, братьям, возлюбленным… А вы требуете от меня возобновить войну? У нас на это просто нет ни людей, ни оружия, ни денег. Ничего.

Он развёл руками.

– А тебе не кажется, что это измена? – вдруг заговорила его сестра Като, смотревшая на него весь день довольно сочувственно и в то же время испытующе.

– Да, да, измена! – подхватила Мария, так, словно дочь обращалась именно к ней. – Кто-то из Штаба передал план сражения французам. И ты говорил, что Буксгевден даже не двигался…

Александр поморщился.

– Буксгевден не двигался с места, потому что он жалкий дурак. Да я и сам…

– Ты-то тут причём? – продолжала мать. – У тебя был главнокомандующий. Это его вина.

– Maman! Я его торопил! Я! – воскликнул Александр. – Если бы мы выгадали время, то французы не застали бы нас врасплох.

– У Кутузова сорок лет боевого опыта за плечами, у тебя – ноль, – продолжала императрица. – С чего это виноват ты, а не он? Он мог бы возразить тебе и поступить по-своему.

– Он знал, что я император и со мной нельзя спорить, – вздохнул государь, у которого голова уже шла кругом от разговора с матерью, от её напора и глупости.

– Раз ты император, ты имеешь право карать, – продолжала вдовствующая императрица. – Так покарай же его.

– За что?

– Чтобы впредь не боялся высказывать своё мнение, – язвительно усмехнулась Като. – Подлизы достойны наказания куда большего, чем наглецы.

– И что? В Сибирь мне его отправить? Так и батюшку нашего начнут припоминать… – легкомысленно произнёс император.

– Не говори об отце в таком тоне! – с некоторым подобием священного ужаса в голосе проговорила императрица Мария.

– Но согласитесь, maman, вы предлагаете мне поступить именно так, как поступил бы на моём месте он.

– Не обязательно отправлять его в Сибирь, – сказала спокойно Екатерина Павловна. – Назначь его в какую-нибудь дыру губернаторствовать.

Совсем «в дыру» Александр Кутузова не назначил, а дал ему должность киевского генерал-губернатора – вроде бы как почётно, но, с другой стороны, подальше от армии, от Двора, от большого света. Так государь предпочитал поступать со всеми неугодными, в отличие от своего отца, считавшего, что хуже Сибири и полной отставки для вельможи быть не может. Александр Павлович знал, что некоторые назначения, непредвиденные выкрутасы карьеры для иных могут оказаться куда более болезненными, чем полный «абшид». И, к тому же, такие меры не отдают самодурством, не вызывают праведного гнева, не превращают подвергшихся им в мучеников в глазах окружающих.

А в эту ночь, первую в Петербурге, он позвал к себе сестру запиской. Като пришла. И заставила его забыть все горести. Никакой вины государь не почувствовал. А девушка только убедилась – брат в её руках. Целиком и полностью. Никто – ни жена, ни мать и даже ни Нарышкина – не могут заменить её в его сердце. Этого Екатерина и добивалась.

Общество, надо сказать, восприняло Аустерлицкое поражение вовсе не так трагично, как ожидалось. Да, у многих погибли близкие люди, почти весь светский сезон пошел насмарку из-за того, что во многих домах был траур – но если то была бы победа, разве всё обстояло бы не так? Кроме того, разгром корпусом Багратиона французского арьергарда при Шенграбене несколько компенсировал Аустерлицкую катастрофу в глазах света. А Аустерлиц воспринимался как «досадное недоразумение». «Лепя, лепя и облепишься», – эта поговорка, сочинённая неким московским остроумцем, повторялась на все лады. И только император – а также узкий круг его приближенных – ведали настоящую цену этого события.

***

Граф Кристоф приехал в Петербург, как и обещал, к православному Рождеству, поздно ночью, – больной и разбитый окончательно. Его ребро не спешило срастаться, боль не прекращалась, особенно по ночам, от неё хотелось выть и лезть на стенку. У него до сих пор шла кровь горлом. К тому же, в дороге, на одной из почтовых станций в Литве, его застигли письма. В одном, от сестры Катарины, сообщалось о смерти Эрики и о том, что они не знают, как нужно правильно сообщить об этом Гансхену – написать ему или дождаться его возвращения и показать могилу невесты. В другом, от матери, кратко и сухо была изложена смерть его дочери. После таких вестей он долго сидел один в грязноватом зале станции и курил, хоть дым больно обжигал израненное лёгкое.