Array Сборник - День Победы

Виктория автор четырех сборников рассказов, изданных и переизданных в Армении, России и США. Писательница отличается невероятным чувством юмора и наблюдательностью.

Герои рассказов – самые простые, обыкновенные люди, которые не перевернули мир, но из судеб которых складывается история человечества.

Григораш Дмитрий Алексеевич, мой дед, вернулся с войны со шрамом, рассекающим широкий лоб и левую бровь. Бабушка, когда увидела его в 1946 году (он еще служил некоторое время после войны в штабе фронта шофером), дотронулась рукой до шрама и заплакала.

– Что ты, Нина, – успокаивал дед, – радоваться надо, ведь глаз не задет и руки-ноги целы. Лучше посмотри, что я Светочке привез.

Он снял с плеча мешок и достал какой-то предмет, завернутый в грязное детское одеяло. Бережно развернул, и бабушка увидела черный футляр.

– Что это?

– Это скрипка.

– Такая маленькая!

– Это детская скрипка. Светочка научится на ней играть.

Историю скрипки я слышала много раз и так любила и историю, и скрипку, что просила деда рассказывать мне ее снова и снова. Дед доставал футляр – он всегда хранился на гардеробе в маленькой спальне, – открывал, брал скрипку в руки и играл мелодии, которые придумывал тут же, и под них рассказывал, как однажды, когда их часть стояла в Гинденбурге и на деревьях уже набухли почки, а с улиц и крыш сошел снег, он встретил мальчика. Как раз подъехала полевая кухня, солдаты сидели на ступеньках какого-то помпезного здания – то ли музея, то ли театра – и с аппетитом поглощали кашу, стуча ложками об алюминиевые миски.

Дед немного поодаль чинил свой грузовик: открыл капот и с головой залез во внутренности. Вдруг боковым зрением он заметил какое-то движение за грузовиком. В одно мгновение он спрыгнул на землю за машину и пригнулся: война учит осторожности. Первое, что увидел за грузовиком, – маленькие ноги в порванных ботинках. Мальчик в длинном, не по возрасту, пальто жадно руками ел кашу из тарелки деда. Неподалеку стояла бледная худая женщина, к груди она прижимала сверток в байковом одеяльце. Так держат грудных младенцев.

«Муттер?» – спросил дед у мальчика.

Тот, не переставая есть, кивнул головой.

– Бедные дети войны, – говорил мне дедушка, – война украла у них все, но у мальчика была мама. Я видел, как она укладывала его спать на ящиках в подвале соседнего дома, разрушенного наполовину, как целовала его в щечку и что-то рассказывала. Я незаметно носил им еду, а они кланялись и благодарили: «Дайке шон».

Часть, в которой служил дед, оставили под Гинденбургом, для него война закончилась в начале апреля. Берлин они не брали, следили за порядком в городе: перестрелки продолжались, особенно по ночам. Однажды ранним майским утром дед увидел мальчика. Он лежал на разбитом снарядами тротуаре, голубые глаза были открыты, он неподвижным взглядом смотрел в такое же голубое небо. Рядом на земле сидела мама и так же, как в тот день, когда дед увидел их в первый раз, крепко прижимала к груди сверток.

Дед молча опустился на корточки перед телом мальчика. Женщина посмотрела на него совершенно безумным взглядом и о чем-то быстро заговорила по-немецки, показывая на небо, на дома, на мальчика. Дед не понял ни слова. Он тихонько, очень осторожно и нежно, как только мог после четырех безжалостных лет борьбы за жизнь, закрыл мальчику глаза и заплакал.

Он не плакал, когда убивали его товарищей, когда разрушали его страну, когда в полевом госпитале вынимали без наркоза осколки из его большого и сильного тела и зашивали рваную плоть, только злость росла тогда, только крепче сжимал зубы и кулаки. Победить врага любой ценой, размазать по земле, чтобы следов не осталось, отомстить, отомстить, отомстить!

Он сам не понимал, почему смерть немецкого мальчика так тронула его, разбудила в душе нечто неведомое и неизведанное – сострадание и всепрощение. Он сам до конца не понимал, что он плачет обо всех детях, у которых война украла их жизнь и детство. Вдруг женщина тронула деда за руку, что-то сказала, показывая на мальчика, и протянула ему сверток. Это была скрипка. Женщина что-то говорила и говорила. Может быть, она спрашивала, есть ли у него дети, дед, не понимая ни слова, утвердительно кивал головой.

«Есть», – отвечал он женщине, и она поняла его.

Вечером они вместе похоронили мальчика в подвале разрушенного дома: завернули в большое пальто, под рубашку сына мама положила записку с именем и датами рождения и смерти, и засыпали тело щебнем. На небольшой холмик поставили его ботинки. Больше дед эту женщину никогда не видел, она исчезла. Как звали мальчика, он забыл и почему-то дал ему имя Алёша. Так и пошло в нашей семье: Алёшина скрипка.