Kristen Soul - Лошадиная река

Зная, какое у меня хмурое лицо, когда я недовольна – а я была крайне недовольна произошедшим, – решила не тревожить лишний раз бабушку, поэтому, нацепив наконец кеды и достав яблоко, пошла по окрестностям, чтобы освежить память и немного отвлечься.

Картина за год сильно изменилась: некоторые домишки, ещё довольно устойчиво возвышающиеся надо мной ранее, теперь же выглядели убого и запущено, хозяева явно покинули их, и сады поросли высокой травой и сорняками. Покосившиеся стены и крыши будто не год, а несколько лет постепенно уставше опускались под своей тяжестью. Выбитые окна глядели на меня пустыми глазницами, и казалось, что если я задержу взгляд чуть дольше секунды, то они загипнотизируют и заставят зайти внутрь. А пустота, которая раньше была наполнена голосами и смехом, сейчас же пугала своею тишиной. Чувствовалась некая бездонность, словно если зайти, то всё – пропадёшь навсегда, исчезнешь.

Исчезать мне не хотелось, по крайней мере, сейчас, поэтому я обходила попадавшиеся мне домишки стороной, пытаясь не нарушать их покой даже жеванием яблока.

Передо мной показался большой пологий мохнатый холм, с одной стороны заросший высоким борщевиком. Слышала, что это растение может достигать размера до пяти метров в высоту, практически три меня. Ужас. Я забралась на самую верхушку холма, сбросила рюкзак и, оглядывая местность, наконец стала уминать яблоко, перед этим до блеска потерев его кожурку о сарафан. Отовсюду доносился стрёкот насекомых, от леса – песни кукушки, а откуда-то издалека, где расстилались ровные сочные поля, – мычание коров. Где-то даже мекала коза, но её мне не удалось разглядеть. Мне так понравился вид на борщевик, что захотелось его попробовать нарисовать.

Рисовала я довольно криво, мать не захотела отправлять меня в художку, говоря, что это в жизни явно не пригодится, зато вон музыкалка – да. Хотя, если честно, я так и не поняла, чем она лучше? Но и там я долго не продержалась: отцу надоело меня возить то в школу, то на музыку, а самой мне кататься через весь город было страшно. Так и осталась неучем: ни на пианино толком не научилась играть, ни тем более рисовать. Но, по крайней мере, мне нравилось это делать, а в столь живописных местах желание подогревалось ещё сильнее, чем моя голова на солнцепёке. Попив воды, я немного прыснула её на лицо и растрепавшиеся волосы, достала листы и карандаши. Присев на траву, принялась выводить узоры, которые постепенно вырисовывались в растения, в насекомых, в бескрайние поля, деревья, которые шелестели листьями на ветру.

Мне хотелось передать всю красоту местности, летнюю атмосферу и теплоту. Чтобы смотрящий ощутил то же самое, что и ощущала я. Иногда некоторые картины или фотографии умудряются передавать даже больше, чем изначально планировалось. Можно в них найти скрытый смысл или какой-то нюанс, который не был замечен ранее. Интересно, что увидят в моих рисунках? Ведь даже почерк художника влияет на изображение, на его настроение. Ну, до художника мне, конечно, ещё далеко, подумала я, но не обязательно быть инженером, чтобы преподавать физику.

Я задумалась, кем бы хотела стать, когда вырасту, и на ум ничего толком не приходило, кроме как гуманитарные науки, потому как с математикой дружба у нас не сложилась изначально, а вот воображение у меня всегда работало на ура. К тому же перспектива оставить после себя какой-то след в истории выглядела очень соблазнительной. Конечно, будучи учёным, можно разработать какой-нибудь проект или научное открытие, но хотелось запечатлеть что-то, что вызывает именно эмоции. Что-то, на что люди будут смотреть и чувствовать.

Пока я размышляла о жизни и рисовала, то не заметила, как солнце преодолело полнеба, оказавшись на южной стороне, а количество моих чистых листов стало приближаться к нулю.

Дело шло к обеду, а я, спустившись с холма, пошла дальше, довольная своими художествами и доедая остальные прихваченные с сада яблоки.

В парочке домов я всё же заприметила жизнь. В одном, прямо в саду, какой-то забулдыга умывался из ржавой бочки явно застойной водой, потому что воняло оттуда именно затхлостью, но, возможно, вонял именно сам мужик. У другого дома старушка поглаживала корову, приговаривая тихие, спокойные слова, словно убаюкивала ребёнка, который уже давно вырос и совсем позабыл о ней: немощной, с трясущимися руками и будто бы слепыми глазами, застланными белой плёнкой. Корова пошла своим путём, видимо, на пастбище – да уж, припозднилась Бурёнка! – а старушка внимательно смотрела на меня, смущённую, и всё же казалось, что она видит меня, причём насквозь. Я отмела мысль о том, что неприлично не здороваться с соседями, и ускорила шаг, догоняя корову. Мы прошли с ней в полной тишине до развилки, она свернула налево, я направо – в сторону бабушкиного дома.