Номен Нескио - Кантилена для мертвеца. Мистическая драма

– А я всё…. Нет планов, нет сюжетов…. Нет желания уехать…, уехать без определённой цели, просто так, вперёд, по дороге, начать всё заново, как было раньше…. А теперь вот…. Пустота…. Безысходность…. Это страшно, когда нечего сказать своему читателю, нечем удивить. Даже главный мой труд не принёс мне удовлетворения. Да и был ли он главным? И будет ли? Может, стоило посвятить себя какому-нибудь департаменту, да пописывать на досуге статейки? Глядишь, и не было бы столь мрачного финала.

***

От порыва ветра, ставня громко стукнула о стену трактира. Гоголь вздрогнул и вновь стал пристально всматриваться в окно. Часть постоялого двора огороженного забором, изгибающаяся дорога, убегающая через убранное поле, ощетинившееся стернёй к какому-то серому строению, а далее в лесные околки.

И вдруг, сквозь залитое стекло, он увидел удаляющиеся от трактира через поле в сторону леса, две фигуры. Это был всадник, что величественно восседал на огромном коне, а за ним, на некотором расстоянии шёл человек, одетый ну совершенно не по погоде. Было видно, что каждый шаг давался ему с трудом. Пеший иногда взмахивал руками, словно старался удержать равновесие. Он был похож на деревянную куклу, благодаря нескладности в движениях и стоявшей ледяным колом одежде.

Николай Васильевич замер:

– Серафим…, да куда же это…? Не ходи ты туда…. Нет, Серафим, не ходи, погибнешь…, – прошептал он, – Нет…. Это мне кажется…. Я болен….

Гоголь попытался открыть окно, чтобы получше рассмотреть идущих, но вертикальная створка поднялась всего лишь на несколько сантиметров.

Хмурое небо было похоже на огромную перину с неровностями облаков, из которых мелким просом сыпал снег с дождём. И на всём пространстве, что представало человеческому взгляду, опять…, ни души. Ничего живого.

– Серое безмолвие…. Какое смирение перед смертью. Сколько немой исповеди перед неизбежностью…. Россия…. Вот место, где, по мне, так даже природа имеет душу. Живую душу. И ведь не боится же всё это живое, не трепещет в страхе, а в гордой покорности замирает пред наступающей зимой. Всё, от букашки до древа погружается в смертный сон, словно осознавая наперёд, что пробудится и оживет будущей весной. И так по кругу, смерть и воскресение. Воскресение, словно в награду за почитание Божьих творений. Однако ж сколь ни велика была бы империя, но не согнуть ей под себя естественный ход жизни. Тут ни царский указ, ни баталия не помогут.

Он прижался к окну лбом, от чего ощутил неприятную колкость. От дыхания на стекле стало образовываться пятно, которое тут же растворялось и вновь появлялось.

– Кабы вот мне так упокоиться подобно тому полю, но прежде, еще при жизни зная, что буду прощён. А то, как не вышли бы мне боком все эти заигрывания с нечистой силой. Вдруг прогневал я Его своим ремеслом, описывая то, что самому было неведомо да незримо. Да нечто же я не понимаю, что любому человеку стоит уподобиться природной безгрешности, жить в смирении, тогда…, возможно, в седьмом колене и наступит полное прощение. Отмолить все грехи и свои и предков и может так статься, что заслужишь покой, а не душевные терзания. Тело бренно, как вот это поле, что летом пьянит запахом полыни и родит пшеницу да рожь на радость людям. А наступает осень, так вроде полюшко или какое дерево, забьётся в холодном ознобе, да только накроется снегом и тут же согреется и затеплится там, где-то очень глубоко будущая жизнь. А вот такое чудо, что срубили одно дерево мужики, а по – прошествии некоторого времени, тот пень, что по его судьбе и нашему разумению был лишён жизни, без всякой надежды, ан нет, возьми и дай молодые побеги. Сам то видел. Вот и пойми эту природу. Божье творение, тут не поспоришь. И вот не мешало бы каждому попытаться постичь эту суть, но всё вокруг суета, суета, а сия неизбежность рассматривается человеком как некое далёко, полагая, что покаяние – это удел старцев.

«Па-ах. Гу-у-у» – раздался странный звук, и в погасшей печи загудело пламя.

В какой-то момент он явно почувствовал за спиной чьё-то присутствие и вскоре, пристально всматриваясь в стекло, в отражении которого различалось появление размытой человеческой фигуры, затем ещё, и ещё одной. Ошибиться было невозможно. Три человека находились сзади. К тому же, они даже не старались скрыть своё присутствие.

– Ну…, полно те казнить себя, Николай Васильевич. Принимайте гостей.

Раздался голос, при этом некто положил руку на плечо писателя.

– Всё будет…. И памятник будет…, – вмешался второй.