Дарья Гребенщикова - Мона Ли. Часть первая

– Ну, наша девочка и не Коломийцева, и не Нонна – глядите, как улыбается, а? Это ж вылитая Мона Лиза с картины художника Леонардо да Винчи, – и журнал «Огонёк» открыла.

– И чего общего, – Маша плечами пожала, – наша чисто Чингисхан какой, смуглая да узкоглазая, а тут женщина дородная, видно, что знатного рода, раз в журнале печатают.

– Темнота ты, – Пал Палыч потрепал жену по спине, – эта улыбка такая таинственная, что уж какой век отгадать загадку не могут.

– Вечно народ дурью мается, – Маша поставила утюг на ворот рубашки, – улыбается, как придурошная, я и не таких видала.

Посмеялись, а так и осталось – Мона Лиза, да Мона Лиза. И маленькая Нонна, которую Маша с криком – «я мать, мне виднее», все-таки уговорила отдать в детский садик, так всем и отвечала, знакомясь – Мона Лиза. И даже сама Маша, как-то забывшись, вывела на метке, пришитой к сарафанчику – «МОНА ЛИ».

Когда все хорошо, тогда и не живется. Уж как мотала жизнь Машку, как терла да мяла, как била наотмашь – а ничего опыту не прибавило. Выла она от тоски, про себя выла – так, скулила тишком, и как уж сама себе руки готова была оторвать – а хотелось выпить, хотелось так, что ночью, на огромной двуспальной кровати, на резной спинке которой целовались два ангелочка, она вертелась под атласным стеганым одеялом ужом, а не выдержав, шлепала, босая, на кухню, и пила ледяную воду из-под крана до тех пор, пока зубы не сводило. Вся квартира, уставленная вывезенной из Германии мебелью, давила на нее. Страшилась она огромного буфета, в готическом стиле, с островерхими башенками наверху, с гранеными стеклами в дверцах и с выезжающей из пазов доскою для резки хлеба. Такими же были и стулья, и полукресла, и даже огромное, лишенное ножек, зеркало, стоявшее в простенке между окнами – туда Маша и заглядывать боялась. Так и мерила она шагами комнаты, и чудилось ей, что все эти единороги и звери, все эти странные люди, вырезанные из темного вишневого дерева – скалятся, хохочут и пугают её, крича – пошла вон, самозванка, не место тебе в таких хоромах! Пал Палыч, привыкший к её ночным страхам, находил Машу, сидевшую на простой табуретке на кухне, и, обняв, вел спать – ну, не совсем – спать, а исполнять супружеский долг.

Сорвалась Маша случайно, Танечка с Ингой Львовной отправились вечером на спектакль гастролирующей труппы из Ленинграда и взяли с собой Нонночку, а её, мать родную – забыли. Нонночке уже исполнилось пять лет, и отмечали пышно, и был настоящий торт со свечками, и пришли три тихие девочки-подружки из детского садика, с робкими мамами, которым, после коммунального ада бараков, в которых жил почти весь разбомбленный войной город, казалось, что они попали если не на Небо, то уж точно – в Кремль. Маша, стыдясь, прошагала три квартала от дома, и там, встав в очередь с дурно пахнущими мужиками, шедшими со смены, выхватила бутылку дорогого портвейна, на который не нашлось покупателей, тут же, зайдя в арку, между мусорных баков, свернула тяжелую свинцовую обертку, вытащила пробку зубами и сделала первый, спасительный глоток. Портвейн был сладкий, Маша привыкла к водке, которая не валит сразу, а дает иллюзию светлой головы и твердых ног. Маша сделала еще глоток, и тут потеплело, зажглось в солнечном сплетении, размягчило сердце, и даже крыса, бросившаяся под ноги, не напугала Машу Куницкую.

В тот вечер никто ничего не заметил. Говорили про спектакль, про известных актеров, особенно Инга Львовна – вот уж, кто видимо, по театрам всю жизнь шастал, – с ненавистью думала Маша. Хмель вышел, навалилась злость, все раздражало, особенно «принцесса», как про себя называла Нонну Маша. Нонна говорить начала поздно, говорила мало, Инга Львовна, волнуясь, возила девочку к самому известному логопеду, но тот не нашел никаких пороков развития и списал всё на то, что с девочкой занимаются мало и посоветовал расширять кругозор, купить конструктор и непременно читать книжки. Инга Львовна купила конструктор – веселые деревянные кубики – но Мона Ли, улыбнулась и разрушила собранный домик. Читали вслух – Мона засыпала, просили пересказать прочитанное – пустяк – зайки-мишки, но девочка вздыхала и скучала. Покупали карандаши, краски, пластилин – Мона катала шарики, сцепляла их – выходили бусы, и вновь скатывала все в бурую массу.

– Странная девочка, – наконец сказала Инга Львовна Пал Палычу, – ты знаешь, Паша, что-то с ней не так.

У Пал Палыча, как назло, заседания шли одно за другим, он сидел ночами в кабинете, перебирая бумаги, чиркая карандашом, курил до того много, что сам начинал задыхаться – ему было не странностей дочери.