Анатолий Никитин - Будем жить. Часть первая

– Не знаю, что слыхала, то и говорю. Вот и думаю, может, батяньке обед отнести, вдруг он ещё там, в конторе?

Мать, нахмурившись, задумалась о чём-то своём, не обращая внимания на детский гам и лепет. Да и известно ей было обо всём, что творилось с зэками, из первых же уст. И перевидала она их много. Хоть и было всё видно, что творится, да не только думать и говорить боялись, но и за детей молчать не умели. В 30-х годах за речи эти и детей не жалели. Перевернули бы по-своему да откатали анонимку. Да что вспоминать – страшно было. Не то что сейчас. Но всё это было. Разговоров и наказаний за это бояться перестали. А вот как зэка уничтожали физически, так и продолжают: эта специфика сталинская осталась. И уже повелось так: жалость напоказ не в почёте. Благо бухгалтерии этого не касалось. Там больше цифры преобладали, но и они говорили о многом. Вот и приходилось делать всё молча и хмуро. Как мумии ходили на работу, затем – домой и молча спать. Тихо начинали себя ненавидеть за то, что даже пьяному нельзя было сказать то, о чём думаешь. Сколько бы ни выпил – не берёт, сука. Сдавили тебя до того, что свободно говорить разучился. Будто нет тебя, умер. И делаешь только то, что надо делать, а не то, что хочешь.

Все эти мысли вихрем пронеслись в долю секунды. Сыну сказала:

– Отнеси, Толька, надо.

Молодец мать.

– Доем только.

Наспех поел. Выпил молока. Забрал свёрток. Загрузил в рюкзак за спину и покатил, на ходу разгоняя соседских псов, любивших полаять на удаляющийся странный аппарат.

Не было отца в конторе, уехал уже на одну из зон. Дядя Симон подсказал куда, и я, недолго думая, отправился в Караган, весело насвистывая. Недалеко было ехать. Самая лучшая пора – в пути. Думки в одиночестве, едут только руки – вспоминай и мечтай. Никто не мешает и не сбивает с мысли.

А о чём мечты у пацана девятилетнего? Толком и сам не знал. Батя всегда говорил:

– Придёт время – узнаешь.

Сколько раз при таком ответе мозги вскипали.

– Что я, маленький иль секрет какой? А если не знаю!

– Не кипятись. Вижу по-своему. Увидишь – сам разберёшься.

Как в воду глядел, предвидел, что не должно быть иначе. А лучше бы ему этого не видеть.

От долинки до Карагана – километров семь-восемь. На велике по равнине – тридцать-сорок минут.

Когда подъезжал, ещё издали увидел колонну зэков.

«Значит, и вправду этап встречают», – подумал Толя.

Пока подъезжал, ворота за ними уже закрывались. И сразу бросилось в глаза движение солдат, их напряжённые лица, руки на прикладах и пулемёт, что выставили на вышке.

Тольку знали: он встречался с сослуживцами отца на семейных праздниках.

– Ты что здесь? К бате? Ох, не вовремя, занят он!

– Что, и позвать нельзя? Я обед привёз. Может, отдадите, дядя Вадим?

– Слушай! Езжай, ей-богу!

Не успел Толька спросить почему. Боковым зрением увидел какое-то резкое и громоздкое движение людей, повернул голову. Кольцевым кругом автоматчиков был окружён участок для встреч этапа. В нём около восьмидесяти человек: резали ножами и заточками друг друга зэки. Как заворожённые, смотрели охранники на это кровавое зрелище. Что больше всего удивляло Толика, так это мёртвые лица. Видимо, привыкли к такому месиву тел, криков и стонов.

Дядька Вадим схватил Толика за шкирку и оттащил, как щенка, подальше от зрелища. Посадил на велик и, не дав опомниться, подтолкнул для скорости в спину. Так и крутил тот педали до самого дома, не успев понять, что происходит. В голове – пустота: в шоке. На глаза попались дрова и топор. Взялся рубить, чего никогда ещё не делал. Осень уже: холода близко. Откуда-то сила взялась в руках, да и чурки сухие – только треск стоит. Здорово колются, дело заспорилось. Вот и славно: никто не видит ни злости, ни слёз. Почему? Зачем? По-другому с зэками что, никак нельзя? Отца там так и не увидел, может, и к лучшему. Мрамор на лицах больше всего бесил, увидел бы такой же у бати – не понял бы его. Или было? Нет. Не мог он. Хмурый, угрюмый – бог с ним. Но чтоб так! Не сходится что-то. Прячет он нутро своё доброе, и так несладко всем, не до того порой. Да ещё после такого. Теперь многое стало на свои места при многих вопросах, способных возникнуть в голове пацана, но по детской ещё восприимчивости не искавших ответа. Теперь они есть. Только чувствовал: что-то изменилось в нём. Не тот он уже – другой. Взрослее, что ли. И не в годах уже дело – в увиденном.

Мать, выйдя на крыльцо, всплеснула руками: слёзы всё-таки увидела. Молча ушла. Поняла чутьём своим: нельзя с вопросами лезть, не тот случай. Что-то произошло с сыном, видела, но что? Черпнула ковшом воды, принесла ему.