Жанна Голубицкая - Тегеран-82. Побег

Все бимарестанты обрадовались снегу, как празднику, и в обеденный перерыв высыпали в большой двор, не снимая белых халатов – дышать полной грудью, играть в снежки и лепить снеговиков. Они, правда, были совсем недолговечными, зато белоснежными и податливыми.

В отличие от московских, тегеранские игры в снегу я любила: по лицу не скребет ледяной ветер, от которого из глаз брызжут слезы, мороз не щиплет за нос, не сводит от холода пальцы, если на секунду снимешь варежку. И не стынут мысли голове, над которой висит тяжелое свинцовое небо. Все, что объединяло недолгий тегеранский снег с долгим московским – его веселый скрип под ногами. Тегеранский снег представлялся мне дорогим гостем, соблюдающим персидский та-а-аруф: он приносил с собой всю тут радость, которую способен доставить свежий снежок, но никогда надолго не задерживался, не злоупотребляя нашим гостеприимством. Поэтому тегеранский снег никогда нам не надоедал и мы всегда были ему рады.

Выглянув утром в окно, папа весело сказал:

– Ну, Ирина, вам со Сталиным Тегеран преподнес подарок!

Моя мама родилась в один день со Сталиным – 21 декабря.

Папа подарил маме свидетельство о рождении брата: не прошло и двух месяцев со дня его появления на свет, как его выписало наше консульство. В графе «место рождения» записали «Иран, город Тегеран».

– Вы бы еще дату написали 15 абана 1359-го! – расстроилась мама. – Как ребенок жить-то будет с таким свидетельством о рождении?!

– Но это же правда! – резонно возразил папа. – Он гражданин Советского Союза, родившийся в период служебной командировки, что тут такого? А вот если бы написали «Москва», то в Москве бы возникли вопросы – где именно он родился, какой загс его регистрировал? Никогда не надо врать там, где можно не врать!

На это маме нечего было возразить. Но и промолчать она не могла:

– Ничего, при получении паспорта исправит себе на Москву. Зачем ему такое пятно в биографии?

Папа захохотал:

– То есть, по факту родиться тут не пятно, а отразить это на бумажке – пятно?!

– Не на бумажке, а в документе! – буркнула мама.

– Ладно, если захочет, то в паспорте и впрямь поменяет, его право, – примирительно сказал папа. – Мы предоставим ему все бумажки – прости, документы! – подтверждающие, что он не нарочно тут родился, а по заданию партии и правительства.

– И тебе не совестно глумиться при детях?! – мама кивнула в мою сторону.

– Над кем? – не понял папа.

– Над партией и правительством! – чопорно ответила мама, поджав губы, и демонстративно отвернулась.

– Ну прости, друг прелестный! – обнял ее папа. – Поедем лучше подышим воздухом, пока снежок и солнце, день чудесный, как говорил Пушкин.

– Мороз и солнце! – ворчливо поправила мама. – А здесь и мороза-то не дождешься!

Мороз она и сама не любила, но сдаваться без боя не любила больше.

Папа сообщил, что ради дня рождения любимой жены отпросился у «раиса» (директора госпиталя) и предложил отправиться в Демавенд – фешенебельное северное предместье. Я ужасно обрадовалась: мне нравилось кататься на «жопо» и еще я любила созерцать богатые кварталы Тегерана. Сейчас они, конечно, были в упадке и запустении, но дух былого величия в них еще теплился. Во всяком случае, я его ощущала.

Мы с мамой сложили в корзину угощения, чтобы вышел настоящий пикник, а папа упаковал брата в его походную сумку-переноску и приготовил свой модный фотоаппарат. Когда мы спустились к машине, Грядкин, доктор-попа и доктор-зуб лепили во дворе снежную бабу.

– Хорошо, когда баба саморазмораживающаяся, – приговаривал «объект гэ», вылепляя ей талию. – Постоит, сколько надо, а потом сама рассосется.

– Да ты ее так мацаешь, что она у тебя на ходу тает! – хохотал доктор-попа.

– И в этом есть прекрасная сиюминутность, – философствовал доктор-зуб. – Мгновенная красота моментов, ради которых стоит жить!

– Верно говоришь, дружище! – согласился Грядкин. – Надо жить здесь и сейчас! Вот есть перед тобой шикарная баба с талией – надо радоваться. А как растает, не надо печалиться, вся жизнь впереди!

– Ага, надейся и жди! – заметил мой папа, проходя мимо с братом в сумке.

– Некоторые уже дождались, – поддел его «объект гэ», заглянув в переноску. – Теперь уже не до баб! Снежных, – поправился он, заметив приближающуюся маму.

– Валентин, – строго сказала моя мама, – попрошу вас не втаптывать в грязь семейные ценности!

На секунду Грядкин заметно испугался и растерянно замолчал. Видимо, вспоминая, когда, куда и кого он втоптал. Но сообразив, что это фигура речи, вытянулся перед мамой во весь свой двухметровый рост, взял под воображаемый козырек и бодро отрапортовал: